– Тебе нельзя, – возразила Хамест.
– Можно, я ее ближайшая родственница, – махнула рукой бабушка и стала стучать по чашке.
Стучала она долго, почти до середины армянского алфавита. На букве В бабушка ударила по чашке что есть силы, и блюдце со звоном упало на стол, обрызгав женщин кофе.
– Вачаган! – хитро улыбнулась бабушка.
– А может быть, Вартан или Вазген, – флегматично сказала Хамест, – а может, даже Варуж.
– Нет, Вачаган, у меня такое предчувствие. Ладно, смотри, – ответила бабушка и протянула чашку Хамест.
Вачаган… Арусяк слышала уже это имя уже во второй раз и успела возненавидеть его обладателя всеми фибрами души. Еще не зная самого Вачагана, она представляла себе жуткого дикаря с всклокоченными волосами, за которого ее собирались выдать замуж. В придачу к дикарю прилагалась злобная мама, которая собиралась одеть Арусяк в длиннющий халат и засадить дома, чтобы она готовила, убирала, рожала здоровых армянских деток и всячески угождала свекрови и главе семьи – грозному армянскому папе, которому не следовало показываться на глаза в принципе.
Хамест прижала левую руку ко лбу, откинулась на спинку кресла и задумалась. В течение следующих пяти минут она выискивала в чашке какие-то таинственные символы, рассказывала о том, что у Арусяк хорошее образование, что денег у ее родителя куры не клюют, приехали они издалека, что девушка Арусяк скромная и все в таком же духе.
– Это мы и так знаем, – перебила ее бабушка. – Ты по делу говори, когда Арус замуж выйдет?
Хамест задумалась, тяжело вздохнула и покачала головой:
– Выйдет она скоро, очень скоро, в Ереване выйдет. Вот здесь дорога идет, прямо к молодому человеку. Красивый, высокий, богатый.
– И нос у него длинный, и волосы кудрявые, – нараспев запричитала бабушка, заглядывая в чашку.
– Нос я не вижу, – ответила Хамест.
– Ну как это не видишь? Смотри! Вот он стоит, Арусяк за руку держит! А нос какой, и кудри, вот они, кудри! – продолжила бабушка, тыкая пальцем в чашку.
– А мне кажется, что это не нос, а сигарета, – предположила Хамест.
– Вачаган не курит, – отрезала бабушка. – Ладно, смотри, что там еще?
– Еще… хм… еще, в общем, мне кажется, что это не Вачаган. В общем, тетя Арус, не нашего он роду- племени, не армянин он.
– Как не армянин? – ойкнула бабушка.
– Ну, вот так. Видишь, тут какие-то люди странные в шляпах, у парня волосы длинные, да и церковь не армянская.
– Дай сюда чашку, – прошипела бабушка и выхватила чашку из рук Хамест, повертела ее в руках минуты три и облегченно вздохнула: – Люди как люди, ну и что, что в шапках, сейчас модно в шапках летом ходить, а церковь я вижу, – констатировала она. – И волосы-то у парня вовсе не длинные, а лаваш на плечо ему положили![5] Давай еще в сердце посмотрим.
– Куда? – удивилась Арусяк и прижала руки к груди.
– В сердце. Арусяк-джан, сделай большим пальцем в гуще на дне большую дырку, а потом приложи палец к внешней стенке чашки.
Сопротивляться не было ни сил, ни желания, а посему Арусяк выполнила все, что от нее требовалось, и, покорная воле двух гадалок, опустила голову и приготовилась слушать.
– Да, есть свадьба, точно есть. Но снова эта церковь. Она точно не армянская. Да и люди вокруг странные, и дорога. Видишь дорогу? Замуж Арусяк выйдет, да только увезут ее куда-то, – развела руками Хамест.
– Хватит тебе болтать лишнее, есть свадьба – это главное, – отмахнулась бабушка, вскочила с места, схватила за руку внучку и направилась к выходу.
– Шапки, церкви, волосы… Какая разница, какие церкви? – бурчала бабушка всю дорогу до дому.
Не успели они дойти до седьмого этажа, как снизу послышался голос Хамест:
– Арус, тетя Арус, у меня же к тебе дело было.
– Какое дело? – крикнула бабушка, явно недовольная гаданием.
– Мне стулья нужны, много стульев. Мы новую стенку покупаем, будем родственников звать в гости, чтобы посмотрели.
– Дам я тебе стулья, дам, – ответила бабушка, наклоняясь над пролетом.
– И еще, Арус, эти люди с длинными волосами – может, это евреи? Они носят шапки, и волосы из-под них торчат. Люди-то в черном были, это, наверное, евреи. Ваша Арусяк выйдет замуж за еврея! И уедет в Израиль! – протяжно закричала Хамест.
Нервы бабушки сдали окончательно, она перегнулась через перила и стала поносить соседку:
– Дура ты, Хамест, ты темная женщина и гадать не умеешь вовсе! Тьфу на тебя!
– А ты, а ты, тетя Арус, у меня шерсть украла в прошлом году, когда я ее сушила во дворе!
– Сдалась мне твоя шерсть! Ее всю твои дети обоссали! И муж твой в лифте ссал! – припомнила старое бабушка.
Женщины препирались еще минут десять, обвиняя друг друга во всех смертных грехах.
– Я на тебя пожалуюсь лиазору! – крикнула бабушка, хлопая дверью.
Хамест что-то выкрикнула в ответ, но этого Арусяк уже не слышала.
– Где были? – поинтересовался Петр, как только бабушка с внучкой переступили порог дома.
– К Хамест ходили, она сказала, что Арусяк в этом году выйдет замуж, – пробурчала бабушка и ушла в свою спальню горевать.
Из ванной вышла Аннушка, держа в руках белую блузку, на которой красовалось огромное кофейное пятно.
– Дикари чертовы, дикари! Подхожу к подъезду, и вдруг кто-то сверху выливает на меня кофе. Ну не дикари, а? Испортили такую блузку! – Она плюнула в сердцах и снова убежала в ванную.
Арусяк присела рядом с отцом и стала нервно щелкать пальцами. Петр посмотрел на дочь, погладил ее по голове и как бы невзначай сказал, что послезавтра к ним в гости придет его друг детства Сурик, с которым они вместе ловили лягушек в пруду в деревне. Детские воспоминания нахлынули на Петра, и в течение следующих пятнадцати минут он в красках рассказывал дочери о том, как они с Суриком бегали по полям, ловили лягушек в пруду и воровали у соседа яблоки. Правда, то, что лягушек они не просто ловили, а жарили и ели, по полям бегали от грозного соседа, в чей ручей они имели обыкновение гадить, а воровали не только яблоки, но и все остальное, что произрастало в соседском саду, Петр утаил. Арусяк слушала и никак не могла взять в толк, зачем отец рассказывает ей про Сурика, пока Петр не произнес рокового имени – Вачаган. Так звали тридцатилетнего красавца, сына Сурика. По рассказам Сурика, Вачаган был красивейшим из смертных: кудрявым, статным, с огромными карими глазами и длинными пушистыми ресницами. Сердце Арусяк почуяло неладное, она с тоской посмотрела на родителя и всерьез подумала, не выкрасть ли ей паспорт и не смыться ли в Харьков.
Петр закончил свой рассказ, похлопал себя по животу и крикнул:
– Мам, а мы скоро есть будем?!
– Скоро, сынок, скоро. Я с утра поставила цыпленка вариться. Твою любимую арису[6] делать буду. Все утро возилась, куренка ощипывала.
– Ладно, потерплю еще немного… А чем это так неприятно пахнет? – принюхался Петр.
– Ничем не пахнет, мясом пахнет, – ответила бабушка, приоткрыв крышку кастрюли, в которой варился цыпленок.
Арусяк махнула рукой и ушла в свою комнату. Офелия сидела на кровати и раскачивалась из стороны в сторону.
– Тс-с, – сказала она Арусяк и указала рукой на кровать.
Не успела Арусяк присесть, как из большой комнаты донесся вопль жены Гамлета Рузанны. Арусяк заглянула туда. Рузанна сидела на диване, держа в руках шкатулку, в которой лежали ювелирные украшения, перебирала их и ревела навзрыд. Вокруг нее, размахивая руками, бегал муж. Выяснилось, что у Рузанны пропали драгоценности: браслет с изумрудами, пара золотых сережек и три кольца. Шмыгнув носом, Рузанна заявила, что вор – не кто иной, как Марета, которая приходила вчера вечером, пока они
