на губах Ваго помаду, а в душе – ощущение блаженства.
На следующий день Ваго вымылся, прилизал жидкие волосенки и под вечер пошел гулять по Эребуни- массиву. Он останавливался везде, где сидели мужчины, – возле фонтанчиков, возле лавочек и столиков, за которым играли в нарды, – и демонстрировал всем свои чистые руки и лицо, рассказывая о том, что посетил вчера волшебного доктора, который выявил у Ваго всего лишь аллергию на пыльцу. Мужчины облегченно вздохнули, и уже через пару дней Алвард, Сусанна и Нвард работали в три смены на благо сохранения семей.
Когда же в конце месяца пришли к нему с тетрадками, Ваго обезумел от счастья: процент его составлял ни много ни мало, а целых пятьсот долларов США – сумму, для Еревана огромную. Ваго спрятал деньги в кубышку, для порядка пожурил девиц и угостил их вином собственного производства. Выпив мировую, барышни устроили пляски вокруг костра и гуляли до самого утра. Наутро Ваго понял две вещи: первое – деньги не пахнут, и второе – даже на старости лет человеку доступны маленькие радости.
С тех пор в Эребуни-массиве воцарился мир и покой. И если и опечалила Ваго весть о новом порнике Соне, которая проживает в сорок четвертом доме, то только по одной причине: наглая девица занималась своим ремеслом в обход его. «Надо с Алвард поговорить, пусть сходит к этой Соне, выяснит, что там и как», – подумал он, поглядывая на еле живую от страха Арусяк, шагающую с ним рядом.
– А чем вы занимаетесь, дядя Ваго? – поинтересовалась Арусяк, пытаясь завести беседу.
– Я живу здесь, в сторожке, за садом ухаживаю. Он теперь вроде как ничейный. Я в конце лета приглашаю всех желающих собирать алычу. А дети бегают здесь, все плоды обрывают. Жалко ведь, зачем зеленое рвать, пусть вырастет, потом и рвите. Я когда-то на ТЭЦ работал, а потом уволили меня за то, что я пятьсот метров проволоки украл. Ты вот скажи мне: разве за пятьсот метров проволоки увольняют хорошего человека, который этой проволокой сад огородил, чтобы деревья сохранить?
– Не увольняют, дядя Ваго, не увольняют, – поддакнула Арусяк.
– Вот и я о том же! А когда времена тяжелые настали и свет стали отключать, все деревья в городе вырубили, чтобы печки топить, а мой сад не тронули, потому что я здесь день и ночь дежурил, даже жить сюда переехал. Разве плохо это? А если бы не проволока да не я, то все бы срубили. Вот и подумай сама: разве плохо, что я проволоку украл?
– Хорошо, дядя Ваго, хорошо! – с жаром согласилась Арусяк.
Пока они шли, шурша мелким гравием, Арусяк смотрела на Ваго и думала о том, что в Харькове она бы так просто не отделалась и дело точно кончилось бы милицией. «Может, он тоже меня сейчас в участок сдаст?» – подумала Арусяк и с подозрением посмотрела на дядю Ваго.
– Сколько лет твоей сестре? – Дядя Ваго остановился и закурил сигарету.
– Двадцать три, как и мне.
– А муж есть, дети? – Дядя Ваго прищурился и выпустил облако дыма.
– Есть, ребенку три года уже.
– Эх, что в мире делается, – покачал головой Ваго.
Через триста метров он остановился возле каменных ступенек:
– Пойдешь наверх – как раз будет сорок четвертый дом.
– Спасибо, дядя Ваго, – улыбнулась Арусяк.
– Да не за что! Вот созреет алыча – приходи, бери сколько хочешь.
– Я к тому времени уеду уже.
– Ну, пусть дядя твой приходит. Привет передавай Соне, скажи, сторож Ваго передавал – трудная у нее профессия. – Ваго многозначительно посмотрел на Арусяк.
– Уж куда труднее, – зарделась Арусяк и подумала, что зря она все-таки сказала незнакомому человеку, что Соня работает дворничихой: профессия ведь не из лучших.
– Ну, тогда до свидания, Арусяк-джан, – улыбнулся дядя Ваго и медленной прихрамывающей походкой поплелся в сторону сада.
– До свидания, – помахала рукой Арусяк и покосилась на свои брюки. Идти в таком виде дальше было безумно стыдно. Через минуту она прижала ладони к задним карманам и, оглядываясь по сторонам, быстро-быстро засеменила в сторону первого подъезда, благо идти было недолго.
На лавочке сидел Сенулик и грыз алычу.
– Бить будешь? – невинно поинтересовался он.
– Нет, папе пожалуюсь, – ответила Арусяк.
– Ну и зря. Я, кстати, сидел в засаде и следил за тобой, хотел в дядю камень кинуть, отвлечь его – он бы за мной погнался, а ты бы убежала, честно-честно.
– Так я тебе и поверила! Кстати, воровать нехорошо. И врать – тоже.
– Знаю, я больше не буду. А ты точно папе пожалуешься? – заискивающе спросил Сенулик.
– Я подумаю, – ответила Арусяк.
– Ты хорошо подумай. Хочешь, я тебе отдам все деньги из своей копилки, а?
– Не хочу, веди меня к Соне.
В лифте Сенулик жалобно посмотрел на Арусяк:
– Ты уже подумала? Не будешь жаловаться?
– Не буду, не буду, только ты так больше не поступай.
– Честное слово, клянусь бабушкой Арусяк, – торжественно произнес Сенулик и скрутил за спиной дулю.
– Поклянись мамой и папой и не крути дули, я все видела.
Сенулик вздохнул, вытащил руки из-за спины и клятвенно пообещал никогда больше не бросать ее одну и не врать. Двери лифта открылись.
– Нам сюда, – сказал Сенулик, указывая на дверь, обитую коричневым дерматином, и позвонил.
Открыла тетя Марета.
– А-а, в гости пришли! Заходите, мы как раз обедаем! – радостно воскликнула она.
За столом в комнате сидели Соня с мужем, муж Мареты Гока и Коля. Семейство дружно хлебало спас[8].
Тетя Марета поставила перед Арусяк тарелку и села на свое место. Кроме Сенулика, который, как нашкодивший кот, косился на сестру и думал, выдаст ли она его с потрохами или все-таки сдержит слово, на Арусяк почти никто не обращал внимания. Коля быстренько доел, вскочил из-за стола и убежал в неизвестном направлении, прихватив с собой мужа Сони и Сенулика. Марета принялась оживленно болтать с Гокой, а Соня сидела как истукан и всем своим видом давала понять, что общаться с сестрой не намерена.
В глубине души Соня недолюбливала Арусяк, и причин на то была масса. Арусяк была красивой богатой дочерью своего отца, не обремененной никакими заботами и хлопотами, в то время как Соня, в семнадцать лет по большой любви выскочившая замуж за своего соседа Вачика, крутилась как белка в колесе: растила ребенка, сплетничала по вечерам с соседками, пилила мужа, ругалась с матерью и отцом и доставала брата мелкими поручениями. Жизнь домохозяйки Соню вполне устраивала, но время от времени она все же испытывала зависть к Арусяк. Приезд же двоюродной сестрицы и суета вокруг нее окончательно выбили Соню из колеи, и неприязнь стала только сильнее.
Ни о чем не подозревающая Арусяк с грустью смотрела на двоюродную сестру, переполняемая желанием хоть чем-то ей помочь.
Когда принесли кофе, Соня все же снизошла до разговора с двоюродной сестрой. Она села рядом и поинтересовалась, надолго ли Арусяк приехала в Ереван.
– Пока не знаю, – пожала плечами Арусяк, достала из пакета новую кофточку и протянула сестре: – Это тебе подарок.
Глаза Сони заблестели, она схватила кофточку и побежала в свою спальню мерить ее. Через пару минут Соня вернулась с кофточкой в руках, бросила ее на диван и сказала, что если Арусяк хотела поиздеваться над ней, то ей это удалось.
– Что-то не так? – Арусяк недоуменно посмотрела на сестру.
– Да она мне мала, у меня грудь не помещается в нее, – фыркнула Соня.
– Ну, прости, я не знала твоего размера.
