Тогда у меня еще не было милого, разве что не в меру назойливый поклонник Хачик – сын нашей соседки, который уехал в Карабах вместе с отрядом фидаинов и пообещал, что вернется с кучей медалей и придет просить моей руки. Спустя три месяца я вышла из подъезда и увидела крышку гроба, которая зловеще чернела бархатом на фоне обшарпанной панельной стены. Я заплакала и поняла – он вернулся. На похоронах его мать гладила меня по голове и причитала: «Как он тебя любил, как любил…» Я тоже плакала. Вспоминала наш последний разговор и плакала, плакала, плакала…
– Скажи, что хоть немного любишь меня. Ну хоть немного.
– Не люблю. Отстань.
– Ты же знаешь, что я уезжаю на войну. Меня могут убить.
– Отстань, я тебе говорю. Тебя ни одна холера не возьмет, не то что пуля.
Даже сейчас, сидя в полутемной, холодной комнате, я сжимаю что есть сил шариковую ручку и вместе со слезами пишу слова, которые продавливаются сквозь бумагу. Мысленно я возвращаюсь в тот день и переписываю прошлое.
– Скажи, что хоть немного любишь меня. Ну хоть немного.
– Люблю. Возвращайся, я буду ждать тебя.
Иногда я вижу его во сне. Он идет по дороге от остановки. В форме фидаина. С тремя блестящими медалями на груди. Возмужавший, с густой рыжей щетиной. Он улыбается мне, а я, раскинув руки, бегу навстречу и кричу: «Хачик, черт тебя дери, ты вернулся. Вернулся!»
Сегодня он снился мне снова.
– Как ты? – спросила я.
– Все хорошо.
– Зачем ты поехал туда, скажи, зачем? Помнишь нашего соседа с третьего этажа? Так вот, он вернулся из Карабаха. Теперь носится со своей национальной идеей и пулевым ранением в живот, призывая всех встать на борьбу с врагом. У него была цель, а у тебя? Зачем ты поехал?
– Не знаю. Наверно, я хотел казаться взрослым. Я хотел, чтобы ты меня полюбила.
– Я любила тебя.
– Не ври, Лусо. Ты не умеешь врать, – он усмехнулся и провел ладонью по моей щеке. – Ты любишь другого.
От его прикосновения стало холодно. Я вздрогнула и проснулась. Судя по расчерченному инеем оконному стеклу и наростам льда вдоль деревянной рамы, ночью были сильные морозы. Я вылезла из-под одеяла, накинула шубу и пошла на кухню. Вот уже второй день у нас нет ни света, ни холодной воды. Два дня назад я постирала свой последний свитер, повесила его сушиться за окном и напрочь забыла о нем. Он замерз, и тогда я осторожно перенесла его в комнату и повесила над печкой-буржуйкой. Вчера вечером Гор принес разбитые аккумуляторы и какую-то старую обувь: затолкал куски пластика и чьи-то полусгнившие ботинки в печку и стал растапливать ее. Из печки пошел такой едкий и удушливый дым, что нам пришлось срочно открывать все окна и проветривать и без того холодную квартиру. Мой белый свитер покрылся копотью, и вряд ли я теперь его отстираю. Мне не в чем идти в институт. Абсолютно не в чем.
За завтраком отец сказал, что деньги закончились. Попросил маму позвонить ее брату Карену в Москву:
– Твой брат бесится с жиру, не обеднеет, если пошлет родственникам лишнюю сотню. И еще, надеюсь, он не забыл, что Лусине скоро сдавать экзамены? Думаешь, ей просто так хорошие оценки поставят? Напомни ему!
Гоар пообещала пойти на почту и позвонить. В эту минуту мне захотелось схватить ее за плечи, встряхнуть как следует и крикнуть:
– Прекрати унижаться, слышишь, прекрати! Скажи ему, что ты никуда не пойдешь! Хоть раз в жизни ответь, что не будешь просить помощи у брата! Мы обойдемся без этих чертовых денег. Я уйду из института, устроюсь на работу и буду помогать вам! Буду, только не унижай себя этими просьбами. Не унижай нас!
Но я промолчала. Я прекрасно понимаю, что не устроюсь на работу, потому что ее просто нет. Город вымирает. Многие уже уехали за границу, а те, кто остался, живут на деньги, которые им присылают родственники. Нет, я не найду работу. Я буду ходить в институт. Еще целых пять лет я буду ходить на учебу и каждые полгода ждать подачки от дяди. Я чувствую себя жалкой попрошайкой и постоянно думаю о том, кто, черт подери, принял решение отдать меня Гоар, а мою сестру – Карену? Как определили, кого из нас кому отдавать? Почему он выбрал ее, а не меня? Может, в тот момент я скорчила гримасу, а сестра улыбнулась? Почему моя мать не разбилась в автокатастрофе двумя, тремя месяцами раньше и не забрала нас с собой? Каждый вечер я думаю об этом и не нахожу ответа на свои вопросы. Моя родная сестра живет в Москве, я прозябаю здесь.
Я достала из корзины с грязным бельем все свои вещи, перенюхала их и выбрала более или менее чистые свитер и юбку. Попросила у Гоар денег на проезд. Она открыла кошелек, выгребла мелочь и протянула мне с таким выражением лица, будто я ее ограбила. Я вышла из дома и купила на всю сумму пачку сигарет и пластинку мятной жвачки. Дошла до остановки и стала ждать маршрутку.
На остановке было полно людей. Сбившись в компании по интересам, люди обсуждали последние политические новости и прогнозы на будущее. Вдоль тротуара пестрой лентой выстроились маршрутные такси. Таксисты с тоской смотрели на пассажиров и громко переговаривались: «Чего эти люди ждут? Вы слышали, что автобусов сегодня не будет?»
После таких слов некоторые доставали кошельки, пересчитывали деньги и, обнаружив необходимую сумму, садились в маршрутное такси на зависть тем, кто не мог позволить себе такое удовольствие.
У меня не было денег на маршрутку, но я прекрасно знала, что, если в одну из них сядет кто-то из соседей, он всенепременно оплатит мой проезд, потому что настоящий армянский мужчина всегда заплатит за женщину, пусть даже едва знакомую. Главное, забиться подальше и ехать до конечной остановки. Я пропустила три маршрутки, пока не заметила, как наш сосед Рубен юркнул в одну из них.
Я вскочила следом и плюхнулась на заднее сиденье.
– Привет, Рубен, как дела?
– Привет, хорошо, – вздохнул Рубен и вышел из маршрутки.
Видимо, у него тоже были проблемы с деньгами.
Я ждала, пока маршрутка заполнится людьми, и молила бога, чтобы в нее сел хоть один знакомый мужчина. Когда дверь за последним пассажиром захлопнулась, я вскочила с места и стала пробираться к выходу.
– Остановите, мне надо выйти. Я забыла дома конспект.
Маршрутка остановилась, я вышла и бросила осторожный взгляд на остановку. Рубен увидел меня и усмехнулся. Конечно же он все понял.
– Я забыла дома конспект, – сказала я, поравнявшись с ним.
– Бывает.
Пришлось добираться до института пешком. Почти полтора часа по хлюпающему крошеву из снега и грязи. Я неспешно брела по тротуару, рассматривая то, что осталось от спиленных почти вровень с землей деревьев – одинокие пни в окружении полусгнивших прошлогодних листьев. Судя по влажной, с желтоватым отливом древесине и свежим опилкам, некоторые деревья спилили недавно. Может быть, даже этой ночью какой-нибудь отчаявшийся житель вышел из подъезда ближайшего дома и спилил дерево, которое посадил его отец или дед.
Я прошла мимо очередной остановки, на которой толпились такие же горемыки. Увидев меня, пожилой мужчина в клетчатой кепке махнул рукой и крикнул:
– Девушка-джан, ты не с конечной остановки случайно идешь?! Там автобусов не видать?!
– Не видать. Говорят, что сегодня только маршрутки работают.
Мужчина вздохнул и двинулся следом за мной.
Я шла, всматриваясь в окна домов, из форточек которых торчали трубы печек-буржуек. Некоторые источали клубы дыма, по внешнему виду которого я могла легко определить, чем топят печь. Черный густой дым с хлопьями означал, что в раскаленной жестяной утробе плавится пластмасса или резина. Белый, с легким сероватым оттенком – топят дровами, паркетом или книгами. Тоненькая черная струйка – тщетно пытаются растопить печь чем-то непригодным для топки.
