друг на друга и срывали злобу на переводчике Куммере, который объявил, что вернется в Прагу, снова наладит торговлю вином и больше слышать не захочет о Германии.
Это еще больше обозлило всех немцев. Они упрекали Куммера в том, что он плохой немец и готов продать убеждения за несколько бочек кислого вина, с презрением отзывались о судетских немцах. Заодно досталось и Липинскому, — усталые, уже не сдерживавшиеся солдаты насмехались над его нескладной немецкой речью и поносили вообще всех поляков и восточных немцев. Подчиненным Кизера необходимо было над кем-нибудь издеваться, чтобы отвлечься от безотрадных дум о собственной судьбе. Каждый пройденный километр уводил их от родных мест, но они не решались перечить капитану.
— Зачем бежать так далеко? — ворчали они. — Можно просто избавиться от этого чешского сброда, а потом ждать, что будет. — И они снова ополчались на Куммера. — Тебя-то это устраивает, теперь до твоих бочек рукой подать. Шкура ты, как все судетцы. Когда мы захватили Прагу, ты небось убежал к нам, потому что боялся за свою лавку. Даже по-немецки не умеешь говорить как следует. А теперь, когда наша карта бита, прикинешься чехом. Наверняка соберешь подписки о том, что ты своих не обижал. А может, эти бумажки у тебя уже в кармане? В Праге они тебе пригодятся. Да, ты и в самом деле чехов не обижал, словно чуял, как обернется дело, чем кончится эта проклятая война!
— Какой позор! — огрызался Куммер. — Я немец и останусь им до смерти. И мне ни капельки не стыдно, что я родился в Судетах. Какая разница между берлинским и ганноверским немцем? А в Лейпциге разве уже немцев нет? Мы, зарубежные немцы, куда больше патриоты Германии, чем вы, «рейхсдейче». Мы никогда не забывали языка отцов и своей родины. И не забудем, что бы ни произошло! На нас, зарубежных немцев, Германия всегда может положиться.
Но товарищи смеялись над ним, и Куммер чуть не плакал с досады, он шел отдельно от всех или с ефрейтором Гюбнером, беседуя с ним вполголоса.
— Я был поваром, — ворчал Гюбнер, — служил в лучших ресторанах Берлина, Кельна, Лейпцига. Война сгубила наше ремесло. Чтобы сварить «айнтопф», не требуется никакой квалификации. Может, после войны дело пойдет иначе. Я раньше любил изобретать новые блюда. Бывать на людях мне не по вкусу, а уж в военные я и вовсе не гожусь. Я даже не женат. На что мне жена? Позабавиться можно и с судомойками… Эх, найти бы после войны хорошее местечко! Да чтобы было из чего готовить! Как ты думаешь, будет?
Бент во время этого похода часто подходил к Карелу.
— Когда придет время расставаться, а его уже недолго ждать, — злорадно обещал он, — я пристрелю вас вот из этого пистолета. За все, что вы сказали мне в Саарбрюккене. Не пытайтесь бежать, я найду вас, даже если мне придется ползти за вами на карачках. Вы испортили мне жизнь, и за это я с вами рассчитаюсь!
Полуслепой Станда всю дорогу жаловался на больные ноги. Когда рота спала или отдыхала где- нибудь на склоне холма, греясь на солнышке, Станда разувался и лечил свои ноги; ступни у него опухли, кожа на пятках была содрана, каждый шаг причинял нестерпимую боль. К утру, после ночного перехода, он едва двигался и плакал от боли.
— Терпи, терпи, — подбадривал его Кованда. — Не лежать же тебе тут, когда до дома два шага осталось. Я бы на четвереньках дошел, хоть никогда в жизни так ходить не пробовал.
И Станда стискивал зубы и шел, кряхтя от боли, шатаясь из стороны в сторону и спотыкаясь о камни.
— Дома я никогда не ходил дальше, чем за гумно, — куда уж мне, слепому. А тут такой путь, такой страшный путь!
На пятый день Куммер и Гюбнер исчезли. Во время привала они сидели на опушке, в стороне от всех, а потом пошли в лес и не вернулись. Их хватились только к вечеру и стали искать, хотя все догадывались, что они не вернутся и не будут найдены. Рота уже стояла, готовая к походу, и капитан нетерпеливо прохаживался по дороге. Над головами колонны, низко, у леса, пролетело звено истребителей. Все невольно пригнулись, ожидая обстрела.
Гиль, Бекерле и Липинский вернулись из леса.
— Нет их, скрылись, — отрапортовал Гиль и яростно отшвырнул ветку, о которую опирался. — Попадись они мне, я бы их… — И он выразительно похлопал по кобуре.
— Так, значит… — сказал Кизер и равнодушно пожал плечами.
Перед самым отходом Карел попросил у капитана разрешения поместить Станду Ежа на повозке. Станда, с трудом передвигая ноги, тоже подошел к ним.
Капитан поглядел на Карела, потом на Станду. Кованда, поддерживая Ежа под руки, ждал решения Кизера.
— Невозможно, — холодно ответил тот. — Лошадь слишком слаба. В России наши солдаты проделывали марши втрое длиннее. Он должен идти.
Карел понял, что упрашивать нет смысла.
— Благодарю, — сказал он и повернулся.
Капитан остался сзади, за повозкой, с ним Нитрибит, Липинский, Бент, Олин и Гиль. Кованда со Стандой задержались, и Гиль подошел к ним.
— Also los! — прикрикнул он на Станду, грубо толкнул его и выбил очки из рук. Станда пошатнулся, испуганно вскрикнул и хотел было нагнуться за ними, но нечаянно наступил на хрупкие стекла тяжелыми сапогами. Очки хрустнули, как раздавленный кремень.
— Мои очки! — жалобно вскрикнул Станда и принялся шарить по земле руками. Рота остановилась.
— Ты загубил ему очки, паскуда! — сказал по-чешски Кованда Гилю. — Не совестно тебе, сукин сын?
Гиль, захлебнувшись от ярости, ткнул коленом наклонившегося Станду, и тот упал ничком на каменистую дорогу.
— Очки, дайте мне очки! — плачущим голосом умолял он.
Кованда, стиснув кулаки, кинулся на Гиля. Ефрейтор отскочил в сторону, торопясь выхватить из кобуры пистолет, и споткнулся. Железный кулак Кованды обрушился на него. Но удар был плохо нацелен и не оглушил здоровяка-ефрейтора; падая навзничь, он выстрелил. Пуля просвистела в ветвях, над головой Кованды, Гиль ловко перевернулся на живот и снова прицелился. Ошеломленный Кованда стоял как вкопанный. Хлопнул выстрел, и вдруг Кованда увидел, как рука Гиля опустилась, пальцы судорожно разжались и пистолет выпал из них. Гиль выгнулся, вцепился в молодую траву и, упершись коленями в землю, попытался подняться. Но руки подломились, и он повалился на землю. Изо рта у него побежала алая струйка крови.
Кованда быстро обернулся и увидел, что Липинский опустил руку с дымящимся пистолетом. В этот момент Ота Ворач кинулся на унтер-офицера Миклиша и повалил его. Фрицек дал подножку Бекерле, Цимбал ударом кулака сбил с ног Рорбаха, остальные чехи навалились на группу солдат, шедших в авангарде.
Кизер, Нитрибит и Бент на мгновение опешили, потом кинулись бежать. Напролом продираясь сквозь кусты, падая и поднимаясь снова, они скатились вниз по откосу и исчезли в густом ельнике. Карел, подняв обе руки, предостерег товарищей, бросившихся за ними.
— Назад, вернитесь назад, они будут стрелять!
Как бы в ответ на его слова, из кустов сухо щелкнули два выстрела, и пули просвистели над головами чехов. Липинский поднял руку с пистолетом и, расставив ноги и целясь в кусты, выстрелил целую обойму. Сверху, с дороги, Ота Ворач дал пять выстрелов из пистолета Миклиша.
— Не стрелять! — крикнул Карел. — Беречь патроны! — И Ота послушно сунул пистолет в карман.
— Берегись Шварца! — хрипло воскликнул Кованда; он все еще не мог прийти в себя. Но ревматический Шварц уже слез с повозки и, угодливо улыбаясь, подал свой пистолет Карелу.
— Возьмите, пожалуйста, — тихо сказал он. — Я не буду стрелять.
Чехи столпились около повозки, притащив с собой наполовину оглушенных и смертельно перепуганных немцев.
— Вот они! — кричали парни, сгоняя солдат в кучку. — Руки вверх!
Карел поднял руку, требуя тишины.
