— С чего это он так напыжился? — спросил Кованда у Гонзика. — Важничает, будто ему сам Адольфик родной дядя.
— Гонза! — громко позвал Олин. — На минутку!
Гонзик, сидя на земле, оглянулся через плечо.
— Что тебе? — спокойно отозвался он.
— Поговорить надо с глазу на глаз.
Олину очень хотелось, чтобы Гонзик встал и подошел к нему, но тот не тронулся с места.
— Говори, говори, — равнодушно сказал Гонзик. — У нас с тобой не может быть тайн от товарищей.
Ребята вокруг умолкли и выжидательно уставились на Олина.
— Я был у капитана, — во всеуслышание объявил тот, внимательно разглядывая свои ногти. — Он советовался со своими, как наказать тебя за то, что ты расквасил нос Гилю.
— Ну и что же?
— Капитан решил предать тебя военному суду.
Товарищи многозначительно переглянулись и, прищурясь, уставились на Олина.
— Ну и что же? — снова спросил Гонзик без видимого интереса, и все заметили, что именно это спокойное безразличие уязвляет Олина.
— Спросили мое мнение, — раздраженно продолжал он, пожалев, что начал разговор и привлек к себе общее внимание; куда лучше было бы поговорить с Гонзиком наедине, а потом самому растрезвонить новость по комнатам.
— Ну и что?
— Я отговорил. Посоветовал капитану посадить тебя под арест.
— А почему?
Олин рассвирепел.
— Как почему?
Гонзик смотрел на него в упор и улыбался.
— Почему ты его отговорил?
Олин молчал, сразу не сообразив, что ответить. Ребята, стоявшие и сидевшие вокруг них, не сводили с него глаз, и он, как всегда, чувствовал себя чужим и одиноким.
— Уж не лучше ли было согласиться отдать тебя под суд? А ты знаешь, чем это пахнет?
Гонзик задумчиво поглаживал опухшую от удара Гиля щеку.
— Ну так я тебя благодарю, — медленно сказал он, пристально глядя на Олина. — Очень благодарю.
В его тоне не чувствовалось ни тени насмешки. И это казалось чехам непостижимым. Бахвальство Олина вызывало у них желание высмеять и уязвить фербиндунгсмана.
— Надеюсь, — строго продолжал Олин, — вы не будете больше упрекать меня, что я мало забочусь о вас. Я делаю все, что в моих силах.
Он повернулся и пошел прочь.
Ребята хмуро смотрели ему вслед, не зная, что сказать. Только Кованда не растерялся.
— Ведь он спас твою молодую жизнь, — громко сказал он Гонзику. — Ай да Олин! Знай я наверняка, что все было так, как он говорит, я бы тоже сказал ему спасибо.
— Надулся как индюк! — громко подхватил Мирек. — Видно, ждал, что ты ему в ножки поклонишься.
Олин шел медленно и слышал каждое слово. Ребятам только это и нужно было.
9
Странные перемены замечали в себе молодые чехи. В первые дни их жизни в Эссене, во время первых налетов, они почти не испытывали страха смерти. Наоборот, бомбардировки вызывали у них известное удовлетворение и злорадство по адресу тех немцев, кто, теряя имущество и живя под угрозой смерти, все же оставался приверженцем своих кровожадных кумиров и, получая удары, проклинал не себя и своих вероломных главарей, а атакующего противника и весь мир, кто поднимал к небу сжатые кулаки и твердил о страшном отмщении, о новых убийствах и кровопролитиях. Однако спустя некоторое время даже небольшие налеты, упорно повторявшиеся по нескольку раз за ночь, жуткий вой сирен, тщетное неистовство зениток, зарево пожаров — рождали страх в душе молодых чехов. У них начинали сдавать нервы. Парни постоянно были настороже, подсознательно ожидая рокового удара. Неуверенность в будущем, как червь, точила их, лишая покоя.
Почти ежедневно они встречались лицом к лицу с ужасной, нечеловеческой смертью под развалинами, со смертью, которую приносил пожар, стальной осколок, шальная пуля и бомба замедленного действия. От всего этого люди тупели, становились апатичными и вместе с тем истерически пугливыми; они судорожно цеплялись за жизнь.
Во время неистовых налетов люди всеми фибрами своей души ждали отбоя, но, дождавшись, не испытывали ни облегчения, ни радости. Они устало сваливались на койки и мгновенно засыпали, как будто ничего не произошло. Но страх все глубже разъедал их души. Надо было всеми силами сопротивляться ему, всеми способами принуждать тело и нервы к повиновению, заставлять себя не думать…
Дни и ночи, проведенные под кровавым небом, меняли характер людей, придавали ему новые черты. Ведь Гонзик и его товарищи были еще молоды, а смерть низвергалась на них каждую ночь. Они были молоды, но по воле судеб очутились там, откуда для многих уже не было возврата. Душа и тело возмущались этой несправедливостью, восставали против неумолимой действительности, неразборчиво хватаясь за все, что хоть на минуту приносит успокоение, ощущение полноты жизни, наслаждение.
Они были молоды, многие из них еще не познали жизни и ее утех, не любили, не восхищались женской красотой, им казалось, что на родине, которую они, быть может, не увидят никогда, не было ни тягот, ни разочарований, ни горя. Как они все тянулись к этой прежней жизни, с каким отчаянным упрямством пытались хоть ненадолго подменить ее жалкими суррогатами!
Но любовь не купишь в публичном доме за грязную кредитку в пять марок, отчаяние не утопишь в скверном шнапсе из древесного спирта, который им выдавали раз в месяц, а страх не убьешь притворным равнодушием. После недолгих пьянящих минут внезапно наступало отрезвление, а ночью, наполненной ужасами налетов, не было спокойного, бодрящего сна…
Так куда же деться, к чему пристраститься, чем занять тело и душу, чтобы не поддаться отчаянию? И можно ли вообще крепко держаться за что-нибудь, если пальцы дрожат от бессознательной тревоги, неуверенности, страха?
Но чешские парни все-таки находили себе дело, без которого не могли обойтись. У каждого было какое-нибудь увлечение. Пепик составлял архив второй мировой войны: он разыскивал газеты, книги, собирал картинки, карты, листовки, вырезывал, складывал, приклеивал их, приводил в систему; кроме того, он изучал языки — английский, русский, голландский.
Руда занимался выпиливанием: тончайшей пилкой он выпиливал из фанеры или картона пепельницы, рамочки для фото, хитро придуманные подставки для овального зеркальца. Шофер Цимбал в свободное время возился со своим «фиатом», разбирал его по винтикам, осматривал их, что-то взвешивал, соображал, собирал снова, смазывал, чистил — словом, подолгу нянчился с машиной. Мастер на все руки Фера чинил штепселя и дверные замки, поддерживал жизнь в стареньком хриплом патефоне, ремонтировал чемоданы, столы и скамейки, койки, шкафы, водопроводные краны. Густа писал картины, хотя таланта у него не было никакого. Но он занимался живописью с увлечением и брался за любой сюжет: писал портреты, пейзажи, картины разрушений. Ирка увлекался фотосъемками, хотя это каралось смертью. Он фотографировал днем и ночью, таскался по городу и окрестностям, снимал развалины во всевозможнейших ракурсах. Йозка писал письма, по пять штук в день, каждое на четырех страницах, писал всем знакомым, даже совсем забытым. Каждый день он получал ответы. Ладя когда-то увлекался чтением, он читал без разбору все, что попадется под руку, читал вечером на койке, пока не гасили свет, читал в подвале во время воздушной тревоги, даже
