в уборную бегал с книжкой.
Обстановка не позволяла им бездельничать. Нельзя было пассивно отдаваться мыслям и впечатлениям и ждать, что произойдет в следующую минуту. В ожидании этого надо было упорно возиться с чем-то, словно выполняя задание, которое обязательно нужно закончить, хотя заканчивать его никому не хотелось.
Надо было заботиться и о здоровье. Мирек каждый день, утром и вечером, принимал холодный душ. Он обливался ледяной водой, а потом растирался до красноты полотенцем, не зная никакой меры, он лез под душ даже с насморком и ангиной и очень гордился своей закалкой; она рождала в нем уверенность в себе, сознание силы и бодрость духа.
Богоуш ни минуты свободного времени не проводил в комнате. Он уезжал на трамвае в самые отдаленные концы города, а оттуда шел пешком, возвращался перед самым отбоем, изнемогающий от усталости, и засыпал мертвецким сном, который не могли прервать даже вой сирен и взрывы бомб.
Фрицек где-то отыскал футбольный мяч и сколотил команду. Новоявленные футболисты часто тренировались, а когда Фрицек оставался один, то забавлялся мячом, как котенок. В дождливую погоду он чинил мяч, накачивал его, бросал об стену в коридоре, а ночью укладывал в сетку и вешал над своей койкой.
Каждый старался чем-нибудь заполнить убегающие дни, каждый делал это на свой лад, лишь бы не оставалось бездеятельных пауз. Но когда паузы все-таки возникали, когда человек на момент отрывался от суетной возни и у него вдруг опускались руки и на душе становилось грустно, вот тогда каждый ощущал, что он совсем не одинок, что он живет в многолюдном, ершистом коллективе, который не позволит ему пасть духом.
О сегодняшнем дне говорили мало, только самое необходимое: о работе, о еде. Сегодняшний день не вызывал размышлений, в нем не было проблем и неясностей, его все ощущали на своей шкуре. Для него не требовалось других слов, кроме тех, что выражали презрение и злость, кроме крепких мужских выражений. В настоящем ребята жили, его не надо было осмысливать. Вот прошлое — это другое дело. Каким оно было и почему? А главное — надо подумать о будущем, о грядущем. О далеком, неведомом пути, который изберут они и их близкие там, на родине, изберут небольшие группы людей и отдельные семьи, целые народы и весь мир. Об этом пути размышляли молодые чехи: каким он будет, куда поведет, в какую сторону. Будет ли он прямым и смелым, устремленным прямо к цели, к которой война и страдания приблизили человечество? Или пойдет зигзагом, обходя помехи и крутые подъемы? А может быть, он повернет вспять, чтобы малодушно возвратиться к тому, что творилось накануне войны?
И ребята приходили к выводу, что путь этот должен быть прямым, что идти по нему надо без колебаний, не уклоняясь, не сворачивая. Взволнованными, зачастую раздраженными и по-юношески запальчивыми были их споры о будущем, но эти споры укрепляли в молодых людях ненависть и протест против прежнего и нынешнего строя, веру в лучшее будущее, в светлое завтра. Ребята горели нетерпением — скорей бы настали эти лучшие дни! — и проникались решимостью беречь грядущее счастье и мир. Их угнетало и мучило сознание того, что сами они лишены возможности участвовать в борьбе, которую в поте лица, не щадя крови, ведет весь мир.
«Как помочь? Как присоединиться? Какой сделать вклад?» — раздумывали ребята.
Саботаж?
Смешно! Как помочь торжеству справедливости, если в руках у нас лишь лопаты, пилы, долото, шпатель каменщика? А если мы плохо покроем крышу разрушенного домика, где живет Гейнц Штольпе, поможет ли это борьбе за справедливость? Гейнц Штольпе, немец со впалой грудью и торчащими лопатками, работает у Круппа, у него чахоточная жена и четверо детей. Когда кровельщики перекрывали у них крышу, жена Гейнца дала им по большому ломтю хлеба с маслом. Парням было стыдно, кусок застревал у них в горле при взгляде на четырех худеньких детей.
А кому мы отомстим, если плохо исправим канализацию на улице, где расположены школа, лазарет, а чуть подальше лагерь пленных французов? Станет ли легче кому-нибудь, если при разборке развалин большого дома, в который попала тяжелая бомба, мы испортим уцелевшие оконные рамы и двери? Ведь окна увез на тележке Макс Кноб, он вставит их в своем полуразрушенном домике; двери получила по ордеру вдова Рейнгольда Шобера, а доски для полов сами ребята отвезли в лагерь польских рабочих, чтобы у тех было чем топить в бараках, Макс Кноб дал им горсть сигарет, толстых круглых сигарет марки «Экштейн»… Так как же отомстить режиму? Как приблизить конец чудовищного спектакля войны?
Гонзик только улыбался в ответ на эти беспокойные вопросы, а по вечерам долго сидел в буфете за стареньким исцарапанным пианино. Пробегая по клавиатуре длинными тонкими пальцами, он неутомимо писал на линованой бумаге круглые каракули нот. Два раза в неделю он ездил трамваем в Боттроп, к своим друзьям из отряда протекторатной полиции, а по дороге беседовал с рабочими Круппа, возвращавшимися с завода с пустыми бидончиками на коленях и газетами в руках.
— Ничего нового вы из газет не узнаете, — заметил Гонзик. — Не лучше ли своим умом разобраться в происходящем?
— О чем ты? — боязливым шепотом спрашивали люди. — Что ты имеешь в виду?
— О том, сколько еще продлится война и кто победит. И что будет потом. А вы задумывались над этим?
Вскоре у него появились знакомые и среди этих усталых, изнуренных работой людей. Но однажды он подсел к человеку, которого не видел прежде, и напрямик выложил ему, что в газете, которую тот читал, нет ни словечка правды. Человек начал звать полицейского, а Гонзику пришлось выскочить на ходу и скрыться в темноте. Он переждал два трамвая и только на на третьем рискнул продолжать путь до Боттропа.
Чешские полицейские встречали его как старого друга. Он заражал их оптимизмом, подбадривал малодушных и оставлял листовки.
— Зачем ты печатаешь эти листовки? — спросил Гонзика один чех. — С какой целью? Немцев мы и без того ненавидим, войну они проиграют, это ясно. Чем скорее это случится, тем лучше для всех нас. Но что потом?
Гонзик иронически усмехнулся.
— Вы судите о событиях со своей колокольни, на которой вас заперли. Вы закисли тут и сидите сложа руки.
— А что нам еще остается? — спрашивали некоторые. — Здесь нас держат взаперти, а когда пошлют домой, то будут следить, чтобы мы не нарушали законов и сами следили за чехами.
— Если даже вы ничего не сделаете, а только подумаете о себе и своем будущем, время уже не будет потрачено зря. Призадумайтесь над своей судьбой. Как она сложится после войны? К этому времени вы уже будете дома. Сможете вы разобраться, кто выиграл войну и кто ее проиграл? Кто виноват, кто неповинен и кто был обманут. Вы должны знать, где ваше место.
В казармах Гонзик стал своим человеком, в каждой комнате у него были приятели, для всех находилось дружеское слово: одним расскажет свежие новости, другим новый анекдот.
— Приехали к Гитлеру дуче и Гаха[58]. А фюрер решил похвастать перед ними преданностью и повиновением своих офицеров. Дело было в гитлеровской резиденции в Альпах. Вышли во двор три офицера. Гитлер приказал первому: «Из любви ко мне прыгни в пропасть». Офицер взял под козырек и прыгнул вниз. Тогда фюрер говорит другому: «Из любви к нашему великому союзнику, дуче, прыгай в пропасть». Тот, ни минуты не колеблясь, тоже разбил себе голову о скалы. «А ты, — сказал Гитлер третьему, — прыгай в знак преданности президенту Гахе». Офицер уже побежал к обрыву, но взволнованный Гаха остановил его. «Я уже достаточно убедился в твоей преданности фюреру, — сказал сей престарелый муж, — я дарю тебе жизнь, сын мой». Но офицер усмехнулся и со словами: «На черта мне такая жизнь!» — кинулся в пропасть…
У себя в комнате Гонзик вел бесконечные споры с Миреком и Пепиком. Мирек упорствовал в своем мнении, что единственная причина всех бед — характер немцев.
— Без немцев на земле был бы рай, — твердил он. — Почему возникли обе мировые войны? Почему европейские государства не могут договориться между собой? Всему виной Германия, и только Германия. В этом меня не разубедит сам господь бог!
— Прибыли — вот что самое решающее в этом грязном деле! — возражал Гонзик. — Стремление к
