повсюду, словно от их поспешности зависел весь ход работы на этом гигантском заводе.
— Ну, пока хватит! — сердито сказал Мирек и отшвырнул кисть. — Я и так весь измазался краской.
Гонзик уже загорал, раздевшись до пояса. Он прикрыл глаза рукой и тихо насвистывал.
— Добрый день! — вдруг раздался над ними приятный мужской голос, и ребята испуганно вздрогнули. Рядом стоял хорошо одетый человек лет сорока и смущенно улыбался.
— Извините, что побеспокоил вас, — сказал он виновато. — Иду мимо и слышу кто-то насвистывает, если не ошибаюсь, Пятую симфонию Чайковского.
— Вот и ошиблись, — усмехнулся Гонзик. — Шестая. Пятая — вот так.
И он громко засвистал захватывающий, торжествующий мотив. Человек слушал, склонив голову набок.
— Richtig, richtig[77], — сказал он. — А Шестая — вот так. — И он четко засвистал, помахивая правой рукой. — Извините, — продолжал он. — Я инженер Герцог из фирмы Дикергоф и Видман. А вы, по-видимому, чехи?
Так началось новое знакомство Гонзика. Они проговорили целый час. Инженер Герцог сидел на траве, среди штабелей железа, и насвистывал отрывки из Вагнера, Шопена и Моцарта, а Гонзик отвечал ему Сметаной, Дворжаком и Чайковским.
— Вы маляр?
— Ничего подобного, — улыбнулся Гонзик. — Студент.
Инженер задумался.
— Нам в конторе нужен человек. Вы, конечно, умеете писать по-немецки? Ну, разумеется. Пойдемте- ка со мной.
Гонзик отнекивался, но Кованда энергично подтолкнул его, и Гонзик согласился.
— Найдите себе другого маляра, — крикнул инженер оставшимся. — Или нет, не надо, я сам все устрою.
Спотыкаясь, они пересекли узкоколейку и, обогнув груды обломков, вошли в низкий деревянный домик. Инженер втолкнул туда Гонзика, крикнул: «Вот, привел вам помощника», — и исчез.
В конторе за столом сидели два человека: один, приземистый, косоглазый и кривоногий, громко приветствовал Гонзика. Это был техник Леман. Второго, медлительного и тихого, звали Трибе. Гонзик не сразу заметил, что у Трибе только одна рука.
Гонзика тотчас нагрузили работой, — разносить по карточкам отработанные бригадами часы, извлекая эти цифры из рапортичек десятников. На заводе работало больше шестисот рабочих фирмы, так что дела хватало.
За несколько дней Гонзик познакомился со всем персоналом конторы и больше всего сдружился с одноруким Трибе, который прежде служил старшим фельдфебелем и потерял руку в России.
— Не надо было мне ее совать туда, — сказал он однажды Гонзику, когда они остались наедине; Леман куда-то вышел. — Так всегда бывает с ворами.
Писал он левой рукой, положив на бумагу металлическое пресс-папье или гирьку. Иногда его раздражала собственная неловкость, и он бросал карандаш, засовывал левую руку в карман и сидел, долго и неподвижно глядя в окно на крышу соседнего домика.
— Больной человек или инвалид совсем по-иному воспринимает мир, — тихо сказал он однажды. — Он видит куда больше, чем здоровый. После этого увечья у меня словно пелена спала с глаз. Времени на раздумье хватало: из Киева нас эвакуировали в Польшу, а оттуда через Брно в Вену. Там мне отрезали руку. Я все время думал о себе и хотел покончить с жизнью, — мол, без руки невозможно жить. У меня жена и двое детей, а сейчас я доволен жизнью и ценю ее даже больше, чем прежде. Не дождусь, пока кончится война… пока мы ее проиграем.
Гонзик промолчал, а Трибе усмехнулся.
— Я знаю, что ты мне не доверяешь, и у тебя есть на это причины. Но не думай, что все немцы — дурные люди. Многие из нас и представления не имеют о том, что творится вокруг. Как они наивны! Если им рассказать, на что мы, немцы, иногда способны, они не поверят. Вот, например, Леман: он живет только работой, о политике слышит лишь по радио да читает в газетах. Он искренне верит, что там пишут чистую правду. Некоторые немцы даже не замечают, что правду загнали в концлагеря. Большинство немцев заслуживает прощения. Мы виноваты, но не так, чтобы терпеть за это вечно.
За два дня Гонзик узнал всех десятников: коренастого старика машиниста Бера, командира над всеми экскаваторами и бетономешалками (браниться он умел похлеще Геббельса и Гиля, вместе взятых), главного десятника Бегенау, добродушного немца в золотых очках, старого пьянчужку герра Моравица, десятников Крюгера, Фрише, Ленсберга и Клоце.
Берлинская строительная фирма «Дикергоф и Видман» находилась теперь в Дрездене, а филиалы ее были разбросаны по всей Германии. Она возводила «Западный вал», строила укрепления в Польше, Севастополе и бог весть где еще, в «Брабаге» она сооружала бункеры, бетонные фундаменты для машин, прокладывала канализацию, и с тех самых пор, когда «Брабаг» еще только начал строиться, вела здесь все железобетонные работы. Первое бомбоубежище, Rechteckbunker[78], расположенное у главных ворот, было уже почти готово. Оно вмещало шестьсот человек. На постройку этого железобетонного сооружения со стенами двухметровой толщины ушло 28 тысяч мешков цемента и 128 тонн железа.
Гонзика гоняли по заводу со всякими поручениями, он носил размножать «синьки» в светокопию, ежедневно сдавал рапортички в главную контору, болтался по территории завода среди похожих на помятые шляпы-котелки газгольдеров — они лежали на газонах, в лужах загустевшей нефти — среди турбин и труб, электростанций, подъемных кранов, домиков и груд обломков; Гонзик всегда находил время остановиться и поговорить со своими соотечественниками, которые маленькими группами работали на различных участках.
— Сегодня мы сработали только пятнадцать листов, — похвастался Кованда, одежда которого лоснилась от засохшей краски. — И знаешь, старикан был даже доволен. Завтра попробуем сдать десять. Если ему это придется не по вкусу, пусть жалуется в главный штаб фюрера.
На заводе и в городе были введены два вида воздушной тревоги: сначала объявлялся так называемый «фораларм»[79], означавший приближение опасности: сирены трижды подавали голос, их вой равномерно нарастал и затихал. Когда же наступала настоящая тревога, они давали отрывистые торопливые сигналы, не соблюдая ритма. Это означало близкую угрозу смерти.
Персонал завода должен был покинуть территорию уже при «фораларме» и удалиться минимум на километр, потому что заводские бомбоубежища не вмещали и сотой доли многотысячной массы людей, присланных восстанавливать завод.
Как только начинали выть сирены, на заводе раздавался топот тысяч ног: люди бежали, пыхтя и спотыкаясь, мчались со всех ног. Пленные французы неслись как угорелые, без конвоя, украинцы топали в тяжелых деревянных башмаках, заключенные спешили под надзором веркшуцовцев, рабочие катили на велосипедах, ехали на грузовиках, автобусах, повозках, тракторных прицепах и даже аккумуляторных тележках — прыгали и цеплялись на всякий вид транспорта, а уже взобравшиеся туда подсаживали их, подхватывали за руки, за ноги, за головы. Дорога, как муравейник, кишела людьми, спешившими добраться до бомбоубежища в песчаном карьере или выбраться в открытое поле и в дальний лесок.
Позади завода, за палаточным лагерем, который здесь срочно построили для евреев из Бухенвальда, находился большой песчаный карьер, где все время прокладывали новые штольни. Глубина карьера достигала двадцати метров, на дно его вели две крутые деревянные лестницы. Убежищ там было три — двухметровые штольни, укрепленные толстыми бревнами и балками. В штольнях вдоль стен стояли скамейки и под потолком висели электролампочки. В глубину штольни вела толстая вентиляционная труба, по которой поступал свежий воздух. Длина каждой такой штольни была метров сто, их соединяли ходы сообщения. Во время тревоги все эти убежища бывали битком набиты солдатами, детьми из деревни, женщинами и стариками, украинцами с синей нагрудной нашивкой «Ост», поляками с буквой «П», черноволосыми говорливыми французами, итальянцами, заключенными, пленными и чехами из трудовых рот. Уже через полчаса в глубине штольни становилось нестерпимо душно, воздуха не хватало, люди покрывались потом и
