Самая большая чешская бригада работала на закладке бетонных фундаментов для турбин нового машинного отделения. Ребята возились около бетономешалок, гнули железную арматуру, сколачивали опалубку фундаментов. Все они столпились вокруг Гонзика, а Фрицек от радости даже пустился вприсядку.
— Лучше бы ты нас учил английскому, — сказал Густа. — А то как же нам объясняться, когда они придут? Что мы им скажем?
— Уж не собираешься ли ты ждать их тут? — огрызнулся Богоуш. — Когда они придут, мы должны быть уже дома. Там мы нужнее.
— Да разве отпустят!
— Обязательно отпустят, надо только попросить хорошенько. Пошлем-ка заявление Адольфику, да обязательно с гербовой маркой. Шляпа ты! Станем мы отпрашиваться, как бы не так! Соберемся и дадим тягу.
— Далеко, пешком не дойти.
— Стыдись! Я готов себе ноги оттопать хоть до колен, а добраться за пару дней. До Пограничья отсюда рукой подать.
— Я еще утром заметил: что-то стряслось, — вставил Ирка. — Наш десятник заперся с пленным в будке и до сих пор не выходил. О чем они там толкуют?
Деревянная будка десятника Бегенау прилепилась к стене большого здания лаборатории. Она была сколочена из грубых досок и обита толем. Гонзик на цыпочках подкрался к будке, посмотрел в щель и приложил ухо к стене. Бегенау взволнованно расхаживал около стула, на котором сидел маленький француз Жозеф Куртен, студент-медик. Руки десятник сложил за спиной, голову свесил на грудь.
— Работать я умею, — услышал Гонзик его голос. — Со всякой работой справлюсь, не буду тебе в тягость. К вам, пленным французам, я всегда относился как к равным.
Жозеф откашлялся.
— Richtig wahr[81], — сказал он помолчав.
— Я одинок, — настойчиво продолжал десятник, — у меня нет никого, кто хотел бы, чтобы я остался в Германии. Мне здесь не по душе, здесь никогда не будет спокойно. В партии я не состою, потому что не согласен с ними. Я сторонюсь политики и не хочу иметь с ними ничего общего, понимаешь?
Жозеф не отвечал, было слышно, как он постукивает карандашом по столу.
Гонзик оглянулся по сторонам.
— В порядке, — крикнул ему Густа. — Я посторожу. — И заговорщицки прищурил один глаз.
— Не оставляй меня тут, — возбужденно продолжал десятник. И Гонзику показалось, что этот крепкий, плечистый человек готов расплакаться. — Возьми меня во Францию. Я поеду с тобой, как твой пленный, и буду тебе до смерти благодарен. Согласен?
Жозеф долго не отвечал, Бегенау перестал ходить по комнате, в будке воцарилась напряженная тишина.
— Надо посоветоваться, — сказал наконец на ломаном немецком языке Жозеф. — Я посоветоваться с товарищами. Ты хороший человек. Но ты немец, понимаешь. Но я тебя люблю. Я тебе помочь, если можно.
Гонзик вернулся к ребятам.
— Приглядывайте за ними, — распорядился он. — Если кто-нибудь подслушает, о чем они говорят, болтаться обоим в петле.
— Гиль идет! — крикнул Ирка, нагнулся за камешком и швырнул его в закрытое окно будки. Дверь тотчас открылась, и Бегенау показался на пороге. Он поморгал близорукими глазами и протер пальцем очки.
— Хайль Гитлер! — приветствовал его Гиль и приложил руку к козырьку.
— ’ten Morgen, — отозвался Бегенау и нахлобучил кепку. — Все в порядке?
Гиль громко рассмеялся.
— Об этом я и пришел спросить.
Бегенау взглянул в сторону стройки.
— Да, все в порядке, — сказал он. — Они усердные и надежные работники.
Он улыбнулся чехам и приветственно поднял руку.
Весть о втором фронте дошла и до евреев; наверное, они подслушали ее у эсэсовцев, которые собирались группами, не уделяя сегодня заключенным обычного внимания. А может быть, эта весть проникла тем непостижимым путем, каким распространяется вера и надежда среди отчаявшихся и обреченных. По лицам евреев, по всем их движениям было видно, что они живут только новой надеждой, живут мыслью о значении этого события для их безотрадной жизни, мыслью о том, что близок конец лишений и невзгод.
В тот день в автобусах, отвозивших чехов с работы, царило веселье, смех и бодрое настроение. Ребята пели. И чем больше они веселились, тем мрачнее становились немцы. В головном автобусе Бент запретил группе чехов петь, но в глубине машины, куда пробраться он не мог, человек тридцать все равно не умолкали. Когда же он все-таки протолкался по узкому, забитому людьми проходу, петь начали у него за спиной. Злобно кусая губы, Бент увяз в этой поющей толпе, чувствуя себя маленьким и жалким, и мрачно прислушивался к пению, которое доносилось и из двух других автобусов, вплотную следовавших за ними.
В школе, в каждой из двенадцати комнат пятой роты, висел над дверью громкоговоритель, подключенный к мощному радиоприемнику, стоявшему в буфете столовой. Это был подарок протекторатного правительства. По инициативе Кованды, чешская рота, еще из Касселя, послала письмо министру Моравцу. В письме говорилось, что они, молодые чехи, живут вдали от родины и хотели бы получить хороший радиоприемник, чтобы слушать последние известия из Праги и выступления представителей протекторатного правительства.
— Почтовой марки нам не жалко, — рассуждал Кованда, — так уж накатайте ему письмецо, ребята. А еще одно письмо пошлите господину Гахе, пусть они там сложатся и купят нам радио.
И министр Моравец в самом деле прислал радиоприемник.
— Вот и говорите после этого, что он о нас не заботится, — хвалился Кованда. — Сам наш наставник герр Франк подписал эту бумагу, не такой уж он бессердечный, чтобы нам отказать. Он чехов никогда не давал в обиду. Мы это охотно подтвердим, когда его будут вешать.
Дежурные каждый вечер включали радио и выключали его за полчаса до вечернего отбоя.
В тот день дежурил Гиль. Когда он вышел из буфета, во всех громкоговорителях послышалась музыка, потом треск, и вдруг звучный и ясный женский голос сказал: «Говорит Москва…»
Парни в комнате № 12 сидели за столами и писали письма или валялись на койках и играли в карты. Услышав ясный, неторопливый голос диктора, все они столпились около репродуктора, жали друг другу руки, смеялись и зажимали рты, чтобы не вскрикнуть от радости. А голос над ними объяснял, почему Германия проиграет войну, рассказывал, что русские войска прорвали фронт, а на Западе развиваются крупные десантные операции.
Один лишь Олин остался сидеть на койке, мрачно поглядывая на товарищей, столпившихся около громкоговорителя. Потом он медленно встал и, обходя товарищей, направился к двери.
— Эй, ты куда? — сказал Мирек и крепко ухватил его за руку.
— Пусти! — угрожающе воскликнул Олин.
Ребята окружили его и оттолкнули от двери.
— Ты останешься здесь, — заявил Карел, — и будешь слушать вместе с нами. По крайней мере у тебя будет, о чем подумать.
В комнату вошел Кованда и быстро закрыл за собой дверь.
— В чем дело? — недоуменно спросил он. — Что случилось? Война кончилась, что ли?
— Тс-с-с! — шикали на него ребята, оживленно жестикулируя и кивая на радио. — Слушай!
