Они пожали друг другу руки.
— Ты меня узнал? — спросила она взволнованно.
— Не сразу. Только когда ты заговорила… Господи, как я рад! Всю дорогу я столько думал…
— И я тебя узнала не сразу. Еще бы, столько лет прошло.
Так вот какая теперь Лидка… Постарела, стала крепче, полнее, на переносице залегла морщинка — видно, немало пережила, хоть и не покидала родного края. Материнство и подполье сделали ее энергичнее, на лице Лиды отражалось какое-то внутреннее пробуждение. Да, она многое испытала и поняла за эти годы.
— Вот уж не думал я, когда работал в шестнадцатом цехе на автоматах, что ты подашь мне
— Времена меняются, а с ними и люди, — сказала Лидка, пытаясь этими словами скрыть свое волнение.
— Наоборот! — возразил Ондржей (он всегда любил поучать). — Люди изменяют времена, Лидушка.
Он вскочил на танк, как когда-то на поезд, и уехал с сод, датами.
— А мы-то хороши: даже незабудок ему не дали! — с упреком сказала Лидка Штепанеку, и они отправились искать отца.
Ондржей и Людек прогуливались по Улам. Ондржей шел как во сне, ему не верилось, что он снова здесь. Улецкие рабочие и партизаны при поддержке танкистов успешно выбили гитлеровцев с вокзала, чешский батальон разместился в бывшем общежитии казмаровской молодежи, и солдаты разбрелись по городу. Улы оказались меньше, чем представлял себе Ондржей, и были сильно повреждены бомбежкой, местами выгорели. Но и в пыли развалин, и в чаду пожарищ Ондржей чувствовал запахи текстиля и гор, и эти запахи, как ни странно, вдруг напомнили ему Неллу Гамзову; когда-то, приехав юношей в Улы, он часто думал о ней. Сейчас он как бы шел по следам своих воспоминаний, чувствовал себя словно во сне.
На площади, куда в былые годы съезжались на телегах целые деревни наниматься к Казмару, сейчас стояли пятнистые грузовики и забрызганные грязью танки. Крышки люков открывались, закопченные воины в комбинезонах лезли под гусеницы, что-то проверяли, выстукивали, чистили, исправляли. В воздухе стоял острый, заманчивый запах бензина. Танкисты шутливо перекликались с улецкими девушками, чьи песенки и певучий говор скрашивали суровую горную весну. Мальчуганы полукругом стояли возле солдат, ожидая случая подать какой-нибудь инструмент или хотя бы прикоснуться к видавшему виды танку, потрогать его пальцем.
Красные флаги реяли на площади, порядком пострадавшей от бомбежек. Не перевернулся ли в гробу Хозяин? О нет, он лежит там тихо, совсем тихо, с тех самых пор, как погиб в авиационной катастрофе во время мобилизации, торопясь в Прагу за военными заказами. Погиб сам и погубил пилота Аморта. Никто о Казмаре теперь и слышать не хочет, никто его не вспоминает, былой хозяин мертв, и ничто его не воскресит. Улецкие фабричные сирены, которые столько раз возвещали воздушную тревогу, пропели у нас заупокойную всем
Разрушен небоскреб дирекции, где когда-то Колушек с безупречным пробором насмешливо принял юного ученика Ондржея Урбана. Крыши на здании нет, перекрытия обрушились, все помещения второго этажа видны как на ладони. И на полуразвалившейся стене — Ондржей не поверил собственным глазам! — уцелела треснувшая витринка с веточкой хлопка, похожего на лопнувший каштан, из которого торчит вата. Шестнадцатый цех, где Ондржей работал до отъезда, полностью разрушен. Металлический остов корпуса раскололся, и часть его вздыбилась, как чудовищный конь. Но другие корпуса мало повреждены. Революционный Национальный комитет уже объявил, что вечером в городском клубе созывается собрание всех жителей города: обсудим, как наладить производство.
На собрание пришли рабочие с красными звездочками на кепках и с повязками Революционной гвардии на рукавах; еще утром эти мужчины и юноши с боем брали вокзал. Пришли партизаны из лесов и люди с уединенных хуторов. Пришли крестьянки в широких юбках и пестрых платочках и простоволосые фабричные девушки, пришли пожилые женщины в монашеских платках — девы Марии и святые Людмилы. Ондржей, Людек, Иожо с перевязанной рукой и Каролина в военной форме сели за стол рядом с Лидкой — рабочие пригласили их на это собрание.
Вошли двое мужчин с блокнотами и вечными перьями в нагрудных карманах, типичные казмаровские служащие. Они не показывались на улицах города, пока там было «жарко», а сейчас явились на собрание и искали места, где присесть. Проходя мимо Ондржея, один умышленно громко сказал другому:
— А что тут надо этим солдатам?
Негодование вместе с удивлением и досадой поднялось в душе Ондржея. Такое же чувство он испытал в молодости, когда был изгнан Казмаром за то, что вступился за Галачиху. Подумать только: пройти Соколово и Киев, Руду, Белую Церковь, Жашков, дукельский ад, Поляну и Остраву и…
Ондржей овладел собой, однако не смолчал.
— Я бывший улецкий рабочий, — сказал он. — И меня, естественно, интересует, что будет с фабрикой. Мы, солдаты, сражались за новую республику, и эта борьба еще не кончена. Поэтому мы хотим знать, что делается в республике, и вместе со всеми решать ее дела. От этого права мы не отступимся. Мы — народная армия, сударь!
— Да ведь я ничего, ничего… — испугался спесивый господинчик, побледнел и вместе со своим спутником поспешил к другому столу.
— Правильно ответил, молодчина! — пробасил высокий человек, пробираясь между столов к президиуму. — Вот это дело, Ондржей! Теперь ты мне нравишься! — добавил он, коснувшись плеча Ондржея.
Ондржей с удивлением оглянулся и выскочил из-за стола.
— Францек, бродяга, вот так встреча! Откуда ты, дружище?
Никогда прежде Ондржей и Францек не обнимались. Но после стольких лет разлуки не обошлось без крепких объятий. Друзья широко улыбались, отступали, чтобы лучше видеть друг друга, и хлопали один другого по плечу.
— Э-э, что там, все пути ведут в Улы… хоть иной раз и бывают окольные, — проронил Францек со свойственным ему суховатым юмором и по-актерски высоко поднял брови, чуть ли не до самых седых волос. — Я тут орудую уже довольно давно, да только втихую, зато ты прибыл со славой. Потому-то мы и пригласили тебя на это собрание. Когда собрание кончится, подожди нас, мы готовим на тебя покушение.
Лидка смеялась своими темными, как вишни, глазами — видно, она была посвящена в затею Францека. Но как только началось собрание, она стала серьезной и благоговейно уставилась на президиум, где председательствовал ее «папка», глава Революционного Национального комитета. Какое счастье, что с ним ничего не случилось! Лидка обегала все Улы, искала мужа среди раненых в больнице, в тревоге зашла даже в мертвецкую, но «папки» нигде не было. А Гаека перепугали какие-то тетки, сказав, что эсэсовцы расстреляли Лиду вместе со Штепанеком на лесном кладбище. Гаек как сумасшедший кинулся туда. Там его успокоили наши часовые, сообщив, что солдаты пришли вовремя и все обошлось благополучно. У Гаека отлегло от сердца. Так они гонялись друг за другом, словно играя в жмурки, и наконец столкнулись около восемнадцатого цеха.
— И ты думаешь, он сказал что-нибудь, Ондржей? Нет! Он только пожал мне руку, да так сильно, что я вскрикнула «ой!», погладил Штепку по голове и побежал в цех осматривать станки, какие там еще годятся. Вот ведь работяга, другого такого днем с огнем не сыщешь, — рассказывала Лидка. — И не трус. Знаешь, он с товарищами взрывал тот поезд с боеприпасами…
Лидка очень гордилась Гаеком, а кроме того, в ней, видимо, говорило невинное женское желание показать парню, который ее когда-то бросил, какой у нее хороший муж.
Собрание открыл Гаек. Он сердечно поблагодарил чехословацких солдат за спасение улецких женщин и детей от верной смерти. Говорил он горячо, от души, голос у него срывался — ведь там, на лесном кладбище, были и его жена с сыном.
