точно, чем государственная, – вздохнул Гай. – Я получил на днях письмо от Вара, которое собирался обсудить с тобой сегодня вечером. Послание подтверждает то, что сообщил Серторий. Кстати, вспомни, что сейчас в Риме среди заложников воспитывается еще один иноземный царек – Ирод Агриппа, внук Ирода Идумеянина. Ему тоже воздают патрицианские почести...
– Фортуна отвратила свое лицо от квиритов! Куда, в какой Тартар скатывается некогда триумфальная римская колесница? Если уж твердый сердцем Тиберий творит такое, что будет дальше с республикой? – простонал прокуратор.
Серторий бросил на Гая умоляющий взгляд, тот ободряюще подмигнул в ответ.
– Ликторы, стража, оставьте нас! – неожиданно приказал заместитель командующего. – Примипул, забери предателя-еврея и побудь со всеми у входа в преторий. Гавлонит пусть останется здесь, а то вдруг его опознает кто-нибудь еще. Всем молчать, как Гарпократ[60], о том, что здесь услышали, иначе сама Секуритата[61] не спасет вас от моего гнева!
Колоний с удивлением поднял тяжелые каменные плиты своих век; впрочем, это была его единственная реакция на странное распоряжение второго легата.
– Давай, друг мой, впервые поговорим откровенно. И начнем «аб ово», «с яйца Леды», то бишь с самого начала, со дня нашего знакомства. Клянусь Геркулесом, что наша беседа не завершится доносом!
– Согласен, и тоже даю в том клятву, – кивнул прокуратор.
– Вспомни одну недавнюю историю, которая может стать основой для целой поэмы. Менее года назад заурядный римский всадник – не патриций, не сенатор, не проконсул[62], не консуляр – неожиданно для всех получил звание легата и назначение в прокураторы Иудеи. Прибыв два месяца спустя в назначенную ему область, этот человек познакомился с потомственным патрицием, ставшим легатом еще десять лет назад и весь этот срок пребывавшим в незавидной должности «вечно второго» – правой руки сначала наместника Вара, затем целой череды временщиков, к которым на короткое время попадала власть над Сирией и Палестиной. Знаешь упомянутых мной героев?
– Для умного сказано достаточно. Это мы с тобой...
– Кого думал ты встретить и кого обрел в моем лице?
– Ожидал увидеть завистника и недоброжелателя. Встретил достойного римлянина, государственного деятеля, патриота. Обрел не просто незаменимого помощника и доброго советчика, но верного друга и даже пылкого любовника...
«Мужеложцы!» – с отвращением понял Иуда, которому поведение этой пары показалось странным с самого начала.
– Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы, – поклонился легат.
– Почему ты так меня принял, Гай?
– Ты – прекрасный образец истинного римлянина. Честный и разумный муж, красивый ликом. Но главное, ты – человек Августа...
– Разве ты не обижен на императора за опалу и не тяготеешь к сенату? Почему принцепс так долго держит тебя в необъявленной ссылке, не допускает в Рим?
– Ответ на первый вопрос: я не таю обиды, ибо наказан Октавием справедливо, сенат же презираю. Это сборище «хомо триоболи»[63]. На второй: некогда я осмелился окунуть свой «журавль» в бездонный, ни одному из мужчин не отказывавший в утолении жажды колодец Юлии[64]...
– Это удовольствие разделяло с тобой пол-Рима! Ты оказался в хорошей компании.
– К несчастью, в не столь хорошей, как ты полагаешь. Некоторые из моих товарищей по счастью сдуру затеяли заговор против императора. «Человеку свойственно ошибаться». Я по глупости дал себя вовлечь в это стадо молодых баранов, блеял вместе с ними о былых свободах, героическом примере Брута и Кассия[65], называл Октавия царем и Октавианом. Слава Юпитеру, хватило ума настаивать на недопустимости убийства принцепса, я только требовал лишения его всех государственных постов...
Спустя несколько месяцев после этого подслушанного разговора, лучше узнав римские обычаи, Иуда понял то, чего не поняли десятки тысяч историков за две тысячи лет: император Август никогда не называл себя Октавианом, наоборот, всячески избегал этого имени, ибо оно унижало его значимость и родовитость. Октавиан буквально значит «бывший Октавий» и указывает на то, что человек перешел в другой род; а именно эту метаморфозу принесло Октавию усыновление его Гаем Юлием Цезарем. Тем не менее почти во всех «исторических» учебниках и романах его упорно именуют Октавианом Августом.
Оскорблением для себя считал император (тогда это было высшее воинское звание, а не титул «царя царей», как мы его воспринимаем теперь) и приписывание ему самодержавных амбиций. Он отказался от принятия имени Ромула, основателя Вечного города, именно потому, что оно слишком напоминало о титуле государя. Октавий принял звание Августа. Слово это означает «возвышенный богами», «податель благ», «тот, кто возвеличил свое государство». Сам же себя владыка полумира называл принцепс – первый среди равных.
– ...Естественно, иные из нашего стада были волками в бараньих шкурах, то есть сикофантами. Все наши речи император помнил лучше нас самих: мы произносили их в подпитии либо с похмелья, он же читал отчеты шпионов на трезвую голову. Когда ему наскучило изучать бредни заговорщиков, он дружески посоветовал самым ретивым слегка расслабиться в ванне с теплой водой, предварительно вскрыв себе вены. Юлию отправил в вечную ссылку на какой-то остров – она, конечно, не злоумышляла против отца, но не донесла ему о заговоре, щадя своих любовников. Мелкую сошку потихоньку он рассовал по самым удаленным уголкам республики. Воздаю должное Августу! На сей раз он не стал вводить проскрипции, уничтожать своих противников, как в пору борьбы с убийцами Цезаря.
– Я ничего не знал об этом!
– Все было сделано очень умно и тонко. Помнишь неожиданное воскресение к жизни дурацкого и ханжеского закона о прелюбодеянии, принятого за много лет до нашего заговора и никогда не применявшегося? Вот тогда он пригодился...
– Да, – засмеялся Колоний, – в тот год в опалу неожиданно загремело действительно пол-Рима!
