видится сейчас вступление к этой истории. Вступление, которое я узнала из писем Э. Л.
…У старого Олафа было три сына. Средний и младший, женившись, ушли на соседние хутора, а старший, Андерс, как положено, остался в родовом гнезде, куда привел себе жену с дальнего хутора. По природе он, к несчастью (в первую очередь к несчастью для старика отца), оказался подкаблучником. Ванда же, напротив, сразу проявила себя своевольной, дикой во гневе, необузданной кобылицей – безнаказанно самодурствующей вдали от своей прямой родни да и вообще от посторонних глаз как таковых. Муженька, распоясавшись, она поколачивала – и регулярно рожала от него детей. Младший ее сын, двухгодовалый Индрек, хорошенький, лобастый, как теленок, и кудрявый, как ягненочек-херувим, был ровесником ее внука Арво – сына старшей дочери. И все бы хорошо, но свекор, который, по мнению Ванды, сильно задержался на этом свете, мало того, что занимал весь нижний этаж – что уж само по себе адскими угольями жгло ей нутро! – так еще затеял пускать туда русских – оккупантов, квартирантов, свиней, “дачников”!
Однако за десять лет Ванда все же пообвыкла и стала воспринимать Э. Л. с ее мужем как некое природно-неизбежное, точнее сказать, сезонное зло. Летом бывают: комары, мухи, змеи, жара, понос у детей, русские дачники. Более того: время от времени она приспосабливала Э. Л. с ее мужем полковником для каких-нибудь несложных работ по хозяйству – сучить какую-то там пеньку, чего-то там валять, катать, чистить – то есть на самом-то деле, присмотревшись к дачникам хорошенько, позволила им войти в святая святых, интимная интимных хуторской семьи: в процесс частного сельскохозяйственного производства. Думаю, толку от них было немного, но зато произошел своеобразный обряд сближения – ну вот как волчица вдруг возьмет и оближет собачьих щенят и примет их в свое логово… (Вариант: овчарка оближет волчат…) Короче, за бескорыстное трудовое рвение питерцев на ниве хуторского хозяйства Ванда их “облизала”: согласилась продавать им молодой картофель, молоко, яйца, зелень, ягоды…
Но именно в этой точке времени – именно в этой серии – кинодрама, казалось бы вошедшая в относительно спокойные берега, получает новый градус напряженности. Потому что тут возьми и появись я. С учетом двух уже сработавших на меня предпосылок-везений (Олаф-коллаборационист, Вася-эстонец) мне повезло в третий раз: наступило такое лето, когда Э. Л. и ее муж, по семейным обстоятельствам, поехать на хутор не смогли. И вот тогда Э. Л. порекомендовала старому Олафу меня.
Он и прислал приглашение – мне и моим провожатым. Большой дом на Литейном, как ни странно, дал положительный ответ, причем, что уж вовсе баснословно, гораздо быстрей ожидаемого. Оставалось сесть в поезд с Варшавского вокзала – затем в населенном пункте с будоражеще-заповедным названием пересесть на автобус – затем в месте, название которого было уже совсем труднопроизносимым, бухнуться в такси… И вот я, еще ранним утром с элегической элегантностью прогуливавшаяся по Фонтанке, перед выполненным в стиле классицизма домом великого российского пиита Гавриилы Державина, – я остолбенело стою у входа в курятник, а разъяренная, безобразная и одновременно невыразимо-прекрасная во гневе своем Ванда с яростью бросает мне в лицо: “Но, оота, са!..”
Даже сейчас мне сложно представить, в какое дьявольское негодование она пришла, когда поняла, что моя мать и моя подруга уехали. Судите сами: в ее дом, в ее крепость, которую старый мерзопакостник- свекор, наплевав на семью, низвел до постоялого двора, барака, бардака, бесстыдно влезли жены и дочери оккупантов. Но и это положение можно было бы повернуть себе на пользу: все-таки тех баб – трех здоровых баб – можно было бы как-то хотя бы приладить к хозяйству – не все же им комаров хлопать. А тут выясняется, что две из них сразу сбежали и осталась одна, с ребенком, то есть совершенно бесполезная. Голый ноль на выходе – вот тебе и вся арифметика. Ах они, наглецы! Мерзавцы! Да скорее солнце взойдет с севера, чем даже тень от гнилой ботвы я им продам!..
…А ведь она так и не поняла, прекрасно-ужасная Ванда, что я заполучила из ее хозяйства нечто несопоставимо более ценное, чем – как в детской песне поется – “морковка, капуста, редиска, горох”, – причем совершенно даром.
Мне показали фантастическую картину иной жизни.
Эту картину – все то незабвенное лето напролет – я разглядывала через подзорную трубу с кривой линзой, отчего картина казалась еще более чарующей. А другой подзорной трубы – и другой линзы – у меня тогда не было. Откуда же взялась у меня такая труба?
Чтобы проще понять, о чем речь, приведу цитату из одного – кстати сказать, современного – российского автора: “Мне дали гостиничный номер с несломанным телевизором”. Заметьте: он даже не пишет “с исправным” – он пишет именно так – “с несломанным”. (Что, надо понимать, является самостоятельным экзотическим элементом его путешествия – проходящего, как видно даже из этого контекста, за пределами родины.)
В компьютерных меню есть такой термин: “default” – по-русски это переводится как “по умолчанию” – “по определению”, “в качестве отправной точки” – или, в более домашнем стиле, как “само собой разумеющееся”. То есть задаются определенные характеристики изображения, которые в дальнейшем считаются изначальными и, если их не менять, неизменными. Линзы моей подзорной трубы, “по определению”, были устроены так, что сквозь них неизменными (“нормальными”) казались следующие изображения: подъезд – загаженный, почтовый ящик – сожженный, мужское лицо – пьяное (и, по пьянке, расквашенное), старуха – нищая (копошащаяся в отходах), ребенок – рыдающий (взахлеб, в яслях), мать – одиночка, чиновник – мздоимец, милиционер – самодур, продавец – хам, снабженец – вор, интеллигент – задохлик и т. п. Эту схему легко расширить.
И вот каждое утро я сижу возле окна веранды на хуторе К., кормлю своего сына, один мой глаз – на его непредсказуемом ротике, другой, выполняя “агентурное разведзадание”, – смотрит в подзорную трубу.
И что же он видит? Чудеса из чудес.
Члены семьи работают вместе.
А ведь благодаря кривой оптике моей подзорной трубы считалось – “по умолчанию” – невероятно героическим именно уехать – и как можно дальше от родного дома, дабы что-то там покорять, с чем-то непрерывно бороться – как можно дальше! – на БАМ, в пустыню, на льдину, а лучше всего сразу в космос. А твой конкретный дом пусть героически обустраивают те, кто соответственно прибыл – со льдины, из пустыни, а лучше – сразу из космоса. Если же не брать эти “героические” варианты, то вот как выглядела обыденная – “по умолчанию” – картина семьи в большом городе: муж и жена вскакивают в пять тридцать утра, с трудом припоминают друг друга, затем едут в разные стороны (полтора часа сна с пересадками) на бессмысленные службы (где досыпают недоспанное с открытыми глазами), затем полтора часа дробного сна по дороге назад – дома они с трудом узнают друг друга и, так и недоузнав, валятся в каменный сон.
А на хуторе… Такого я даже в кино не видала: Ванда, Андерс, Сирье, Йовита, Урмас, Таавет, Кайа, Индрек – все, как один, в то время как мы с сыном завтракаем, возвращаются на полдник с полевых работ. Сирье и Йовита, старшие дочери, оживленно переговариваясь, идут за родителями, дальше следуют два сына, сдержанные, как отец, а младшая дочь – Кайа, по виду восьми лет, катит в колясочке крутолобого Индрека. Она работает няней при брате; работает и брат – он растет. Иногда Сирье привозит с собой (она замужем, живет на соседнем хуторе) своего сына, Арво, ровесника Индрека – тогда Кайе в ее заботе о малышах помогает средний брат, Таавет. (Ух, в какой же экзотической стране мне пришлось прожить свою юность! В такой-то уж непоправимо-экзотической, в такой шиворот-навыворот наоборотной, где
