психиатров в качестве гуманитарной помощи? А среди них того, с кем ты так повздорила напоследок?
Корделия фыркнула. Что ж, барраярской истории была присуща своего рода драматическая красота — абстрактно, на расстоянии. Очарование страсти. Но крупным планом весь идиотизм происходящего делался очевидным, и картинка, как мозаика, распадалась на бессмысленные пятнышки.
Корделия помедлила и все же спросила: — Мы ведем вокруг заложников какую-то игру? — Она сама не знала, хочется ли ей услышать ответ.
Форкосиган покачал головой. — Нет. Все эти недели я глядел в глаза мужчинам, чьи жены и дети остались в столице, и неизменно отвечал им на этот вопрос «Нет». — Он аккуратно положил нож с вилкой на поднос, в предназначенную ложбинку, и задумчивым тоном добавил: — Они не видят всей картины в целом. На нынешний момент у нас не революция, а всего лишь дворцовый переворот. Население бездействует или, скорее, залегло на дно, не считая осведомителей. Фордариан обращает свои призывы к элите консерваторов, старым форам и военным. Считать он не умеет, даром что предки были счетоводы. Мы принимаем новые технологии, и это значит, что с каждым выпуском из училищ и школ выходит все больше прогрессистов из простонародья. В будущем именно они составят большинство. Именно этому большинству я хочу дать способ отличать плохих парней от хороших, и не по цвету повязки на рукаве. Убеждение — сила куда могущественней, чем подозревает Фордариан. Что за древний земной генерал говорил: «Дух относится к телу как три к одному»? А, Наполеон, точно. Жаль, что он не последовал своему же совету. А в этой войне я определяю соотношение, как пять к одному.
— Но как насчет равновесия сил? Насчет этих самых тел?
Форкосиган пожал плечами. — И у меня, и у Фордариана есть доступ к оружию, способному выжечь Барраяр дотла. Грубая сила ничего на самом деле не решает. Но пока оружием управляют людские руки, законность моего положения дает мне огромное преимущество. Поэтому Фордариан и пытается подорвать эту законность, обвиняя меня в якобы убийстве Грегора. И я намерен поймать его на этой лжи.
Корделия вздрогнула. — Да, не хотелось бы оказаться на его стороне.
— О, пара шансов на выигрыш у Фордариана еще есть. Все они подразумевают мою смерть. Без меня как точки приложения сил — меня, единственного Регента, освященного волей императора Эзара, — претензии Фордариана будут не менее весомы, чем у любого другого. Если бы он убил меня и захватил Грегора, или наоборот, он мог бы упрочить тем самым свое положение. Вплоть до следующего переворота и бесконечной череды дальнейших восстаний и убийств из кровной мести… — Он сощурился, точно эта мрачная картина как живая встала у него перед глазами. — Вот худший мой кошмар. Если мы проиграем, война не прекратится, пока не придет новый Дорка Форбарра Справедливый и не положит конец новым Кровавым столетиям. И бог знает, когда это случится. Если честно, человека такого масштаба я в своем поколении не вижу.
«В зеркало погляди», мрачно подумала Корделия.
— Ага, вот почему ты сразу отправил меня к доктору, — поддразнила Корделия мужа тем вечером. Врач, чьи недоуменные догадки Корделия поправила сообщениями о реальном положении дел, осмотрел ее скрупулезно, изменил предписания с физических упражнений на отдых и разрешил ей возобновить супружеские отношения, хотя с осторожностью. Эйрел усмехнулся в ответ на слова жены, но любовью занимался с ней так бережно, словно она была хрустальной. Сам Форкосиган, похоже, оправился от солтоксина практически полностью. Спал он как убитый, пока на рассвете их обоих не разбудил сигнал комм-пульта. Всю ночь комм молчал; не иначе — заговор подчиненных во всей красе. Корделия представила себе какого-то штабиста, доверительно намекающего Ку: «Пусть шеф повозится с женушкой, может, помягче будет…»
И все же отвратительный туман усталости сегодня развеялся быстрей. Днем Корделия уже вышла в сопровождении Друшняковой исследовать свое новое место обитания.
В спортивном зале они наткнулись на Ботари. Граф Петр еще не вернулся, и с тех пор, как сержант доложился Эйрелу, других дел у него не было. — Я за тренировки взялся, — коротко пояснил Ботари.
— Вы спали?
— Немного, — ответил он и продолжил наматывать круги по залу: маниакально, долго, не просто для того, чтобы чем-то убить время. Сержант выкладывался изо всех сил, стараясь отогнать навязчивые мысли, и Корделия молча пожелала ему удачи.
Подробности о ходе войны она узнавала от Эйрела, Ку и из видеоновостей, контролируемых Фордарианом. Какие графы к ним присоединились, кто именно находится в заложниках и где, какие подразделения выступили на чьей стороне, а какие раскололись и пристали к обеим, где идут бои, каковы потери, кто из командиров подтвердил данную прежде присягу… Бесполезное знание. Своего рода интеллектуальный вариант нескончаемого бега Ботари, но не столь действенный: Корделия так и не смогла отвлечься от мыслей о прошлых или грядущих ужасах, о бедствиях, перед которыми она сейчас была бессильна.
Военную историю куда лучше изучать на расстоянии. Скажем, на расстоянии в пару столетий. Корделия представила, как бесстрастный историк глядит на нее из будущего в свой временной телескоп, и мысленно показала ему фигу. Все прочитанные ею истории войн грешили одним огромным упущением: в них ничего не говорилось о судьбе детей.
Нет, тут она неправа — все, кто воюет там, тоже дети. Ведь каждый из этих ребят в черной форме — дитя своей матери. Ей вспомнилась сказанная как-то Эйрелом фраза; в ее ушах до сих пор звучал рокочущий бархатный голос: «Это было как раз в то время, когда солдаты начали казаться мне детьми…»
Она поднялась из-за видеоэкрана и отправилась в ванную за болеутоляющим.
На третий день в коридоре мимо нее тяжело протопал — почти пробежал — лейтенант Куделка, с горящим от волнения лицом.
— Что случилось, Ку?
— Иллиан здесь. И он привел с собою Канзиана!
Корделия поспешила за ним в конференц-зал. Даже Друшняковой с ее широким шагом пришлось прибавить темпу, чтобы не отстать.
Эйрел сидел, положив на стол сцепленные ладони, и с предельным вниманием слушал. Справа и слева располагались двое его штабных офицеров. Коммандер Иллиан присел на край стола, покачивая ногой в такт рассказу. Повязка на его левой руке сочилась чем-то желтым. Он был бледен, грязен, но глаза его горели торжеством плюс немного — лихорадкой. На нем была гражданская одежда, выглядевшая так, словно владелец украл ее из корзины с грязным бельем, а потом хорошенько повалялся в ней в грязи.
Рядом с Иллианом сидел человек постарше, которому штабист как раз протягивал питье — Корделия узнала тонизирующий напиток с солями кальция и фруктовым вкусом, для поддержания истощенного организма. Он послушно отпил и поморщился, словно предпочел бы нечто стимулирующее на старый манер — например, бренди. Полноватый, невысокий, с седеющими волосами — там, где волосы не уступили место лысине, — адмирал Канзиан выглядел не слишком по-военному. Он походил на доброго дедушку — но при условии, что ваш дедушка — университетский профессор. На его лице лежала та печать мощного интеллекта, что могла придать истинную весомость термину «военное искусство». До переворота Корделия уже встречала адмирала Канзиана, и тогда на нем был мундир; но и сейчас свободные штатские брюки и рубашка, добытые явно из той корзины, что и иллиановские, ничуть не умаляли его спокойного и внушительного вида.
Иллиан рассказывал: — … тогда следующую ночь мы просидели в подвале. Отряд Фордариана вернулся наутро, но… Миледи!
Приветственная улыбка Иллиана была смазана чувством вины; он посмотрел на ее талию — и отвел взгляд. Корделия предпочла бы, чтобы он продолжил возбужденно рассказывать о своих приключениях, но при ее появлении он сник — словно на его пиру победы объявился призрак его самого грандиозного провала.
— Я так рада видеть вас обоих — Саймон, адмирал. — Они поздоровались кивком; Канзиан попытался было встать, но все так дружно замахали на него руками, что он смущенно усмехнулся и сел обратно. Эйрел показал жене на стул рядом с собой.
