внедрению всяческой музыкальной дребедени, не имеющей никакого смысла…' ('Введение…'.) — 'Довольно упомянуть хотя бы так называемую 'астрономию', как её трактуют всякие там коперники либо эйнштейны; бредовые идейки Чарльза Дарвина…' ('Теория…'.)
И такие 'странные сближенья' можно обнаружить по каждой фразе. Грандиозный труд Оголевца сошёл бы за некую чудовищную, из прошлого всплывшую паранормальную пародию на 'Теорию Мирового Пота', когда не одно обстоятельство: мои 'коперники либо эйнштейны' — персонажи вполне виртуальные, совершенно недееспособные и ни за что не отвечающие, тогда как 'формалисты' Оголевца — абсолютно конкретные люди, фамилии которых он часто и охотно называет (особенно в своей 3-й книге 'Структура тональной системы. Критика теории музыки.' [54 авторских листа [11] ]).
Впрочем, не всем, может быть, понятно, о чём, собственно, речь.
Моим сверстникам (даже музыкантам) фамилия Оголевца, скорее всего, ничего не скажет. Не будь я внуком А. И. Шавердяна, она бы и мне не сказала ничего ровным счётом. Но в нашей семье отношение к этому музыковеду особое. Его тень нет-нет, да пробежит где-нибудь по окраине разговора, и все как-то мрачнеют и примолкают.
Спрашивается, почему?
Люди, пережившие эпоху всесокрушающего величия, неохотно её вспоминают (если, конечно, речь не о маньяках-сталинистах) — так силён стресс, испытанный в молодости и велик страх перед вероятным рецидивом. Поэтому у нас было как-то не принято ворошить ту старую историю. Я же по молодости интересовался, в основном, самим собой; дела давно минувших (как мне казалось) дней мало меня занимали. Так что вполне равнодушно я довольствовался скудной информацией, что изредка всё же просачивалась сквозь стену негласного табу.
А сводилась она к следующему: Оголевец был крайне дурной человек, опасный безумец и враг Александра Исааковича. На борьбу с ним и ему подобными Александр Исаакович положил столько сил, что подорвал здоровье и умер безвременно.
Вот и всё. Мне этого хватало.
Но с годами начинаешь более трезво смотреть на себя и, соответственно, более заинтересованно — на других. Перед лицом стремительно несущегося времени события 50-60-тилетней давности уже не кажутся дряхлой архаикой, а странным образом оказываются вдруг совсем рядом. Возникает желание в них разобраться, чтобы, быть может, лучше понять своё время.
По крайней мере, так случилось со мной.
Первым делом я обратился к выступлению известного музыковеда Льва Владимировича Кулаковского, которое ещё в 1979-м году произвело сильное впечатление на участников упоминавшегося ранее Вечера. Вот расшифровка (с аудиокассеты) некоторых его фрагментов:
'Здесь уже обрисовали Ал. Ис. с разных сторон. Я хотел бы коснуться того эпизода дискуссии по работе Оголевца, […] в котором Ал. Ис. проявил себя как герой. […] Собственно, её трудно назвать дискуссией, это была схватка. 47-й год, апрель.
И немногие, наверное, помнят, […] что это было за напряжение сил. Для того, чтобы понять, какое стрессовое состояние Ал. Ис. пережил тогда, а я думаю, что на посту руководителя музыковедческой комиссии Союза композиторов было немало таких стрессовых переживаний, надо вспомнить страшную обстановку тех лет. Я думаю, что они, может, были и канцерогенными для него. Попросту говоря, ускорили его смерть.
И вот при этой большой схватке звезда Оголевца была в зените. Он не только властвовал в Музгизе, он не только чувствовал себя хозяином в Союзе композиторов. Сила его была настолько велика, что, когда, наконец, Ал. Ис. решился действовать, потребовалось более трёх месяцев, чтобы подготовить и провести дискуссию, […] [в результате которой выяснилось], что огромная работа Оголевца, в сущности, дутая величина. Так вот, […] резолюцию [по этой дискуссии] Союз Композиторов в течение лета не решался опубликовать. Опубликовал её только осенью. Но осенью Оголевцом была брошена новая бомба. […]
[После того как, наконец,] эту резолюцию опубликовали, […] не прошло и месяца, как целый ряд участников дискуссии — я в том числе — получили от Ал. Ис. том, только что вышедший и опубликованный заграницей. Он назывался 'Структура тональной системы'. В 47-м году работа была издана в 2200 экземплярах и, прежде чем её тираж был перевезён в Москву и […] пущен в продажу, Ал. Ис. […] решил разослать экземпляры особо часто упоминавшимся на её страницах лицам.
Что это была за работа? По образному отзыву Льва Абрамовича Мазеля, это было ленивое, в третий уже раз, повторение его формальной, незамысловатой, поверхностно-наивной концепции — наполовину, а наполовину — гнусный в 2200 экземплярах донос на группу музыковедов, которые 'занимаются вредительской деятельностью'. Руководителем этой группы является Лео Мазель, а подчиненными, уполномоченными по разным областям призваны вредить: Кулаковский — музыкальная грамота, Цуккерман — в области музыкальной литературы. Мазель сам — в области форм и так далее.
Это была не шуточка. И Ал. Ис., задержав выход этой книги в продажу, получил от нас отзывы. Это была кропотливая работа, требовавшая быстроты и точной реакции. […] [Ведь] это был подробный донос на много тысяч знаков, тиражом, превышающим обычный. Легко понять, что было бы, если бы эту книгу пустили в продажу. Вряд ли Льву Абрамовичу, Виктору Абрамовичу, мне и другим довелось бы шутить […] здесь на сегодняшней встрече среди вас.
Во всяком случае, Ал. Ис. проявил огромное мужество. Я считаю, что его мужество было наравне с геройством. Он боролся, он доказал, что эта книжка, в целом, бред сумасшедшего. И, действительно, Оголевец был шизофреником, он никому не смотрел в глаза. И Ал. Ис., хотя и не поразил всего змея целиком, но одну голову отрубил: весь тираж был сожжён или уничтожен другим способом. […]
[Оголевец же], так как он был руководителем книжного отдела Музгиза, […], с невероятной быстротой ухитрился за лето 47-года проделать всю работу над книжкой, повторить её и закончить выявлением такой вот вредительской организации. Я до сих пор помню методы его 'доказательств'. [12]
[…] И тут он приходит к банальному и лёгкому выводу: 'Следовательно, оба они [13] получили соответствующее указание от некоего третьего лица из-за рубежа. Иного не может быть'.
Вот такие 'методы' доказательства тогда были очень входу. И они могли бы иметь для нас трагические последствия, если бы не геройская деятельность Ал. Ис., которая мало кому была известна, и о которой, вероятно, мало кто знает сейчас. В моменты отдыха он был очаровательным и обаятельным человеком, а в моменты принципиальной дискуссии он показывал себя умелым и отважным борцом. И вот один, возможно, самый яркий, но далеко не единственный пример Шавердяна — бойца я запомнил на всю жизнь и благодарен ему, как и все, кто были участниками [тех событий]. Я думаю, что этот штрих очень важно запомнить и оценить всем, знающим и понимающим, какова была обстановка в 47 году. Что могло означать для группы советских музыковедов, если бы эта книжка не была подорвана Ал. Ис. и тираж её не был бы уничтожен.
Я видел экземпляр, который читал Ал. Ис., его заметки. Он вложил туда очень много труда, а, повторяю, это, может быть, самый яркий эпизод его борьбы, но не единственный. […] И таких стрессовых ситуаций было очень много на его посту. Эти стрессовые ситуации, безусловно, привели его к преждевременной гибели.'
Что можно к этому добавить? Несколько общих наблюдений и выводов.
Выше я писал, что, как мне кажется, люди, пережившие сталинский стресс, так до конца от него и не оправились. Это заметно, например, по тому, какие стилистические приёмы они используют, говоря о былом. Прежде всего, это риторические полувопросы-полунамёки, когда говорящий как бы подмигивает собеседнику, мол, оба мы знаем ответ, но вслух не произнесём. Это всегдашняя недосказанность, своеобразное внутреннее, не слышимое ухом, но вполне ощущаемое в построении фраз невольное понижение голоса при обсуждении определённых тем.
Разве кто-то не догадывается, 'что могло означать для группы советских музыковедов, если бы эта
