Пели колокола. Их перекличка созывала на праздник Рождества обитателей Мортфона и окрестных деревень. Для Блеза Каппеля они звучали весело, а для священника — уныло, как похоронный звон.
Первой заботой аббата Фукса было попросить ювелира и фотографа хотя бы на время умолчать о похищении. По обычаю Дед Мороз во всем блеске явился в зале благотворительного общества, принял из рук Деда с мешком ребячьи письма, простил грешки, о которых поведал ему Виркур, наряженный Дедом с розгами, и удалился. Пока аббат Фукс устанавливал в алтаре оскверненную раку, Каппель сообщил ему:
— Для пущей надежности, господин кюре, я договорился, чтобы у нас было не четверо «сторожей святого Николая», а восемь.
По традиции раку выставляли в церкви на всю рождественскую ночь. Четверо жителей Мортфона, известных благонравием и примерным поведением, сменяя друг друга, по двое дежурили при ней всю ночь. В этом году сторожить должны были вчетвером.
— Хорошо, Каппель. Очень хорошо…
Выражение лица священника удивило ризничего.
— Господин кюре, вам нездоровится? Хотите, я сбегаю за доктором Рикоме?
— Нет. Не стоит.
Аббат Фукс обошел вокруг ризницы, и вдруг бремя молчания показалось ему невыносимым. Он обернул к Каппелю расстроенное лицо.
— Нам больше не нужно сторожей, бедняга!
— Как это так, не нужно?
— Бриллианты украдены. На их место вставлены поддельные камни. Стекляшки! Обоим цена — пятьдесят франков, так сказал Тюрнер.
— Помилуйте, господин кюре… Не может быть! Кто и когда?..
— Одному Богу известно. С шестого декабря я не расставался с ключами ни на минуту. А шифр от сейфа знаем только я да монсеньер. — И, поддавшись гневу, он продолжал: — А этот Санта Клаус! Я даже не сумел его отыскать, хотя ему следовало быть здесь, на страже. А я-то проникся к нему таким доверием, во всем на него положился! Какая польза с того, что монсеньер прислал его из такой дали. Это не сыщик, а шарлатан!
— Сыщик?.. Это, был сы…
Каппель еле преодолел приступ слабости.
— Ах, почему вы не предупредили меня, господин кюре? Я видел, как этот человек всюду рыщет, и вообразил, что у него недоброе на уме. Меньше часа назад я застал его в засаде в саду. И я его… Я стукнул его ходулями по голове, связал и заткнул ему рот. Я-то думал, что невесть какой подвиг совершил.
Кюре ни словом не упрекнул его. Отчаяние ризничего было и без того слишком очевидно.
— Скорее, Каппель! Нужно развязать этого человека и позаботиться о нем. Господи! Лишь бы вы не слишком сильно его огрели!
На лбу у маркиза де Санта Клауса красовалась огромная шишка, голова у него раскалывалась от боли.
— Гордитесь, Каппель, вы потрудились на славу, — сказал он с гримасой. — Моя задача состояла в том, чтобы не допустить ограбления. Теперь мне придется найти грабителя, а главное, бриллианты. Это будет не так просто, но мне выпадали дела и потрудней. Впредь до нового распоряжения — ни слова о случившемся, господин кюре. Надо будет потребовать, чтобы ювелир и Корнюсс попридержали языки. Вы же, надо думать, не хотите поселять тревогу среди людей; с другой стороны, посвятить в это дело полевого сторожа имело бы смысл только ради смеха; и наконец, если вор не будет знать, что подмена обнаружена, это даст нам некоторое преимущество. Спокойно служите мессу. Поставьте на всю ночь «сторожей святого Николая» караулить стекляшки и доверьтесь мне. Но… папаша Каппель, не лупите меня больше ходулями, ладно? Для ризничего у вас недурная реакция!
Вдалеке, совсем низко над горизонтом, зажглись звезды. Они словно рождались в недрах земли, поднимались из глубины лесов. Собираясь в грозди, они медленно близились к Мортфону. Удивительное дело: звезды вспыхивали словно в ответ на колокольный звон. Каждая звезда твердила, что еще один крестьянин, окруженный всем семейством, идет к церкви с фонарем в руке.
Каппель пытался разглядеть из окна благотворительного общества еще одну звезду — не на земле, а на небе. Его преследовали загадочные слова:
Рождественское богослужение было великолепно. Немало детей сошлось на него из окрестных деревень. Многие впервые видели раку. Матери наклонялись к малышам:
— Жако, погляди, как сверкает камешек. Такой красоты нигде больше не увидишь. Никто здесь даже не представляет себе, сколько он может стоить, — разве что господин Тюрнер знает.
Копф весьма усердно подтягивал «Полночь, христиане…».
Аббат Фукс читал молитвы, изо всех сил стараясь вникать в смысл слов, которые произносил. Но в ушах у него упрямо звучал приговор ювелира: «Стекляшки! Обоим красная цена пятьдесят франков!»
Священнику стало нехорошо. Сердце болело и стучало с яростной частотой; он опасался сердечного приступа. Один раз ему даже пришлось прервать из-за этого богослужение. На душе у него было тяжело, мысли путались; бедняга аббат то поднимался, то опускался по ступеням алтаря, заходил то справа, то слева от дарохранительницы, и его все время подмывало глянуть на «стекляшки», которые «сверкали» вровень с его лбом.
Дети из хора весело носили требник, церковные сосуды, бойко звонили в колокольчик, но от предвкушения близкой пирушки у них слюнки текли.
Два десятка мальчиков и девочек столпились вокруг м-ль Тюрнер, сидевшей у фисгармонии, и пели рождественские тропари.
«Лишь бы мне продержаться до конца!» — думал аббат Фукс.
Незадолго до полуночи он принял несколько капель настойки спартеина.
В гостинице «У святого Николая-батюшки» маркиз де Санта Клаус, запершись у себя в комнате, прикладывал к пылающей голове ледяные компрессы. Боль понемногу утихала.
Когда пробило час, он внезапно вздрогнул: тишину нарушил громоподобный грохот духовых инструментов.
— Слышите? Духовой оркестр! Месса кончилась, — воскликнула г-жа Копф. — Скорее, подружки! Готовьтесь!
В самом деле, богослужение уже завершилось. Поток прихожан медленно отхлынул от церкви: там остались только несколько набожных женщин, сидевших на своих стульях, да сторожа святого Николая, которые смотрели, как аббат Фукс снял ризу и все священническое облачение и принялся гасить свечи вокруг алтаря.
Население городка столпилось на площади. Здесь уже появился г-н Вилар во главе духового оркестра и хоровой капеллы, выстроенных в боевой готовности. Г-н Вилар, по своему обыкновению, любезно ждал, когда из церкви выйдет последний прихожанин и дверь за ним закроется. Затем, повинуясь широкому жесту дирижера, оркестр при поддержке хора ринулся в решительное наступление, чтобы все слышали, как «лаицизм подает голос».
