(раньше — только войти в нее; революция всему придает иной масштаб). Им все отвратительнее Россия, которая теперь долго будет числиться на Украине по разряду рабских государств с византийскими либо монгольскими тоталитарными традициями. А самое главное, что спор с революционерами исключается: как только вы пытаетесь возразить, на вас машут рукой. Им ведь, защитникам свободы, все уже ясно.
Собственно, и я много раз бывал в том же состоянии — мало ли у нас в России было революционных ситуаций в последние десять лет. И я отнюдь не против революций — я действительно думаю, что иногда они благотворны в нравственном смысле. Полезно и приятно петь хором и сверкать глазами при слове «сатрап». Избегать при этом надо одного — самовлюбленности. Потому что она первый признак того, что не все ладно. Признак глупости, а это, в отличие от либерализма или консерватизма, признак серьезный, устойчивый. Дурак может стать либералом или перебежать в консерваторы, но поумнеть — вряд ли.
У нас в августе 1991 года такого самомнения не было — потому что все понимали: за отсутствием серьезного сопротивления со стороны ГКЧП никакого особенного героизма от нас не потребовалось. Правда, уже и тогда были участники обороны Белого дома, полагавшие, что трое суток пения под гитару дают им право называться элитой новой России. Стоило мне обратиться к кому-нибудь «товарищ!» — как ответом было дружное, регочущее: «Товарищи кончились!» О да, пришли господа. Заслужили.
Я не хочу принижать революционеров, протестантов и нонконформистов. Они не захотели жить в жуликоватой стране и поменяли власть — прекрасно! Жаль только, что у них нет кандидата, о котором можно было бы уверенно сказать, что он белоснежен. Власть, конечно, сама виновата в том, что напоролась на революцию: революции делаются там и тогда, где и когда нет никаких других механизмов влияния на действительность. Мне кажется только, что Кучма не тиран. Бывал я на Украине при нем, раза два в год, бывал и в Крыму, и в Харькове, и в Киеве — нету тирании! Можно без всякой бархатной революции выигрывать политическое противостояние. Но организаторы бархатной революции понимают, что юридический или политический выигрыш всегда проблематичен. А вот бархатный практически обеспечен, потому что на всем бывшем советском пространстве сильны раннеперестроечные штампы: власть — плохо, народ — хорошо, национализм и либерализм — отлично! Правда, у революций есть один недостаток. Или просто свойство, если хотите. Месть, говорят, — блюдо, которое надо есть холодным. А революция — блюдо, которое надо есть горячим. Величайший стратег этого дела Ленин четко просчитал, что выступить надо 25 октября 1917 года и уладить все за один вечер. Так он и сделал, и революция как таковая была одной из самых бескровных, и все у них, у большевиков, получилось — а уже 26 октября все проснулись в другой стране. Революции нельзя затягивать на неделю, а тем более на две. Становится смешно, скучно, а главное — пропадает ореол моральной правоты, без которого борцы недорого стоят. Прямое давление на Раду, беспрерывное блокирование и разблокирование административных зданий, угрозы, шантаж, воинственные заявления… Украина начинает симпатизировать не тем, кто борется за нашу и вашу оранжевую вольность, а тем, кто так упорно и твердо не применяет силу. Соблазн огромен. В России его вряд ли бы выдержали. И я начинаю с тоской думать уже не о том, что у нас нет таких революционеров, а о том, что нет такой власти. Наши бы не устояли — живенько разогнали бы всю эту оранжевую площадь, а уж о блокировании президентской администрации здесь и думать нечего… Украину хочется считать Европой не потому, что в ней неистовствует Тимошенко, а потому, что в ней до сих пор не сорвался Кучма и не вышел из себя Янукович.
Революция бывает обаятельна и права в первые несколько суток. Потом легкое, летучее опьянение успевает пройти — и ты видишь перед собой расчетливых и циничных манипуляторов, сыгравших на том, что народу надоела бездарная и деградирующая постсоветская реальность. Одно утешение, что на всех этих манипуляторов с их технологиями у славянства есть один великий контраргумент — родная неповоротливость, неорганизованность, медлительность…
В этой каше увязают все технологии. Рада собирается весь день, все кворума не наберет; президент неизвестно где; Центризбирком считает и пересчитывает все по нескольку суток…
Нет, в медлительных странах бархатные революции делать бессмысленно. Это вам не легковоспламеняющаяся Грузия. А потому похмелье успевает наступить раньше, чем хмельные апологеты украинского величия и национального совершенства наломают серьезных дров.
Друг изящного
И все это в нелегкое время — тут тебе и индустриализация, и коллективизация, и большой террор, и кадровая чехарда; и промышленностью поруководи, и курсантам речь скажи, и с хлопкоробами сфотографируйся! Казалось бы — где тут заниматься литературой? Хоть ее бы, голубушку, пустить на самотек! Но советским писателям повезло. Их судьбы зависели от эстета.
Он был человек непростой. Дураками были те, кто изображал его дураком, страдающим запорами. Мало ли кто чем страдает. У каждого второго писателя геморрой, и ничего, общаются с богами. Он отлично понимал, что от любой эпохи остается в конце концов не индустриализация и не коллективизация, а настоящая литература; забота о бессмертии должна состоять в заботе о прекрасном.
Что такое индустриализация и коллективизация? Все это для народа, а народ помрет, и из него лопух будет расти. Собственно, он будет расти из всех. Мало ли было великих империй до его империи, мало ли их будет после? Что от них оставалось? Литература, переживающая и здания, и статуи. И потому он мог манкировать другими обязанностями — руководством промышленностью или сельским хозяйством; хватало верных начальничков, запуганных до сверхчеловеческого усердия, готовых стучать кулаками, устраивать ночные авралы и выжимать из народа трудовые рекорды. Хватало и добровольцев-энтузиастов, с их стахановскими десятками дневных норм, социалистическими соревнованиями и рационализаторскими предложениями.
Даже в органах все уже двигалось более-менее само, потому что на каждого что-нибудь да было; при таком добровольном осведомительстве не составляет большого труда проворачивать любые процессы. Не поддавалась руководству только литература.
То есть постановления принимались, организации создавались и распускались, велась борьба с формализмом, прекрасно был поставлен подхалимаж, но писали хуже и хуже, и памятником эпохи грозила остаться пирамида макулатуры, сложенная из романных кирпичей в духе самого что ни на есть образцового социалистического реализма.
Все-таки вкус у него был, хотя и узкий. У него получилось с Магниткой и колхозами, но с литературой не выходило ничего. Пастернак был прав, когда на вопрос о степени полезности очередного постановления публично ответил: «После постановления снег не начнет ведь идти снизу вверх?» Не декретируется, никак не декретируется… Все, кто что-нибудь путное умел, стрелялись, вешались, уезжали или просились уехать. Авербах не просился, Киршону и здесь было хорошо, Вс. Вишневский, Павленко и Гладков никуда не стремились, а Замятин уехал, и теперь хотел выехать Булгаков. Журналы были наводнены поэтической халтурой, а пристойные поэты писали не пойми о чем, мимо современности. Вдобавок один из них — по слухам, чрезвычайно мастеровитый — написал про него пасквиль в стихах; ладно, написал бы и написал, но он стал читать его всем, кому ни попадя. С автором надо было теперь как-то поступить — но осторожнее, потому что писать и так уже осталось мало кому… Руководству литературой Сталин уделял первостепенное внимание.
Вот почему практически у каждого большого художника, жившего в СССР в тридцатые годы, был свой роман со Сталиным. Конечно, инженеры человеческих душ несколько преувеличивали свою значимость, по-булгаковски веря, что власть именно с ними чувствует кровную связь, именно их просьбы выполняет,
