Собственно, вся наша перестройка случилась из-за водки. Вся эта вакханалия, с внезапным и бессмысленным разрешением вещей, которые разрешать нельзя по определению. Разрешили национализм, воровство, бандитский рэкет (который одно время называли формой рыночной экономики, вполне себе цивилизованной охраной предпринимателя, «во всем мире так»). Разрешили врать направо и налево, ругать все советское, обожествлять все западное. Антисоветской ложью стали попирать советскую. Обожествили распад и лень, назвав их нормальной реакцией на семьдесят лет угнетения.
Коррупцию чуть ли не поощряли. А все почему? Потому что генсек Горбачев жаждал народной популярности. Он жить без нее не мог! Сначала ему показалось, что основой этой популярности станет борьба с водкой — Бог весть почему, наверное, шепнул кто-то, что главная проблема наша в пьянстве. А все остальное время он просто преодолевал мрачные последствия того своего первого эксперимента. И разрешал народу все — лишь бы любили, а прессе устроил вообще небывалую вольницу — лишь бы хвалили.
Нет, нельзя в России устраивать сухой закон. Потому что ненависть нашего народа к закону — любому, такой уж опыт жизни — даже сильней любви к спиртному. А уж когда они накладываются друг на друга — вообще пиши пропало. Нельзя запрещать распитие пива на улице, нельзя запрещать даже пивную рекламу — хотя у меня как гражданина и телезрителя все эти меры вызывают самое горячее одобрение. Просто этот запрет каждый должен ввести для себя лично: не пить пива на улице, не демонстрировать человечеству, какой ты крутой, несмотря на свои пятнадцать лет, не бить бутылки по случаю весны или просто праздничного настроения. Не дурманить себе голову дешевой и быстропроходящей эйфорией. Нельзя законодательно запрещать то, что относится только к сфере личного выбора, — но на уровне личного выбора я бы раз навсегда упразднил всякое спиртное. Потому что, по справедливому замечанию героя старой песенки Новеллы Матвеевой, — «Кто пьет без горя, тот его накликает, кто пьет от горя, тот его умножит».
Я бы, если честно, и рекламу водки не запрещал — потому что к рекламе наш народ относится немногим лучше, чем к законам. Водка все-таки лучше пива — в том отношении, что похмелье от нее тяжелее, а значит, и избавиться от нее легче. Кто раз как следует напьется, потом как следует поблюет, простите за выражение, да помучается утренним раскаянием, — тот все-таки имеет шансы увидеть реальное лицо алкоголизма, а не жизнерадостную его маску, медвежью или толстячью. Водка быстрей помогает понять, какая же это, в сущности, дрянь — любое спиртное, когда оно используется не в целях дезинфекции или согревания.
Россия давно уже привыкла, что водка в ней — универсальный смазочный материал. С ее помощью решаются проблемы, на улаживание которых в трезвом обществе ушли бы месяцы. Водка помогает вытерпеть неприятного собеседника, уговорить упрямую подругу или дать взятку нерадивому сантехнику. При этом обычно забывают, что подруга наутро испытает к вам стойкое отвращение (да и вы к ней, боюсь, тоже), неприятный собеседник в агрессивной стадии опьянения почти наверняка затеет с вами драку, а подпоенный и задобренный таким образом сантехник сделает с вашими трубами такое, что не разберутся трое трезвых. Мне возразят, конечно, что русская жизнь сама по себе чудовищна и человеку необходимо забываться. Но ведь если он продолжит забываться именно такими способами — шансов на изменение русской жизни в некоей перспективе не остается вообще! Вся наша жизнь очень похожа на опьянение, и в этом единственное объяснение русско-водочной мифологии. Любую новую идею мы приветствуем так же громко, беспорядочно и некритично, как выпивку.
Сначала подхватываем, потом впадаем в восторг, потом братаемся и клянемся во взаимном уважении, потом плачем, потом злимся и кровавим друг другу лица. А падая и засыпая, проклинаем все те же условия жизни, доведшие нас до всего этого. Проснувшись, ничего не помним и переписываем историю. Это не я ходил вчера по столу и давил ботинками помидоры, не я выдавил в чай канарейку, не я пытался умыкнуть невесту у жениха (который был к тому времени уже вообще в хлам), не я сделал революцию 1917 года и большой террор двадцать лет спустя. Наблюдая сейчас украинскую революционную эйфорию, медленно переходящую в усталость, печаль, а в перспективе и ярость, — я отлично узнаю наше прошлое, наш 1991 год и похмелье два года спустя. И лозунги на оппозиционных транспарантах всегда звучат как тосты: «За Ющенко!», «За власть Советов!», «За нашу и вашу свободу!», «За присутствующих здесь дам!», «За то, чтобы не последняя!» Ох, не последняя.
Не пить, в сущности, очень легко.
Достаточно открыть для себя источник других радостей — а ведь именно отсутствие этих радостей и приводит Россию вот уже лет пятьсот к череде национальных катастроф. Достаточно читать хорошие книжки, изучать историю, жениться по любви, а не по расчету или залету. Достаточно научиться разговаривать не только о быте (от которого сопьется в наших условиях любой) или бабках (которых все равно всем не хватает — от миллионера до скромного пенсионера, в этом смысле Россия мононолитна).
Словом, если избавиться от всех видов алкогольных зависимостей — жизнь в самом деле становится такова, что пить уже не обязательно.
Но вот что интересно. Именно Новый год — главный праздник для атеиста и второстепенный для верующего — сопровождается у нас небывалыми по интенсивности возлияниями. Потому что люди изо всех сил стараются забыть, что вот и еще один год улетел в вечность, а ничего не изменилось. И сами они почти ничего не сделали, и страна утратила то немногое, чем вправе была гордиться.
А что, если не пить? Если попробовать трезвыми глазами посмотреть на то, что было в этом году? Ведь бывшего — настоящего, невыдуманного — вполне хватает на то, чтобы ужаснуться. И чтобы вывести наконец — хотя бы для себя, а не на государственном уровне! — некие уроки из происшедшего. Почему бы нам не задуматься не над тем, в каком платье следует встречать Новый год, и не о рецепте новогоднего коктейля, а о том, что сделать с собой и окружающими, чтобы будущий год был другим? История России давно снискала себе эпитет: «неизменная», «циклическая». Но цикличность — как раз главная примета жизни запойного алкоголика: он не может разорвать круг. Выпил — похмелился — запил — чуть не умер — держится — выпил. Мы довольно долго держались, воздерживались от всякого рода кровавых чисток и внешних экспансий, но, кажется, потянулись за бутылкой снова… почему?! Потому ли, что зависимость неисцелима, хотя мы и не хотим себе в ней признаваться? Я знаю, как порвать русский исторический круг. Для этого достаточно, чтобы хоть небольшая часть общества решила для себя: все. С этого дня я больше не пью. А все остальное приложится, увидите.
Значит ли это, что никто и никогда больше не видит меня с рюмкой в руках? Нет. При встрече со старым другом, на юбилее родного издания или на собственном дне рождения я выпиваю символические пятьдесят граммов, чтобы не обижать собравшихся. И этим ограничиваюсь, что не может не вызывать у собравшихся естественного недоверия. Собравшиеся ведь носят в крови принцип, укоренившийся тут со времен поголовного доносительства: не пьет? — стукач! Я надеюсь, что трезвого перестанут принимать за стукача. Я надеюсь, что его будут принимать за человека, которому надоела круговая повторяемость русской жизни. И головная боль по утрам, и тошнота по вечерам, и муки совести за вчерашнее. А если кому-то так уж необходимо «пострадать», как учил Достоевский, — мучиться совестью у нас и без похмелья есть за что.
Сумасшедшая январская весна
