руина — как правило, неясного назначения; везде инкский мальчик обещает показать вам за один доллар уникальный затерянный город — вероятно, в честь того самого мальчика, который в 1911 году за аналогичную сумму показал Бингему развалины Мачу Пикчу. Бингем искал совершенно другой город, но остался доволен и этим.
Свою Вилкобамбу он потом все равно обнаружил, но она оказалась вдвое меньше великой горной столицы, из которой американский исследователь вывез больше восьмидесяти ящиков ценнейших находок (сейчас они составляют основу инкской коллекции Йельского университета). Сдается мне, что через некоторое время и наши туземцы, в которых превратится большая часть населения, начнут зазывать к себе иностранцев исключительно с целью показать руины ядерных ракет и шахт, автомобильных заводов и НИИ, телестудий и интернет-кафе… «Что здесь было?» — «Перед нами объект неясного назначения. Возможно, здесь приносили жертвы, а может быть, это была обсерватория.
Обратите внимание: когда первый луч солнца падает вот на эту стену, солнечный зайчик оказывается ровно на юго-юго-востоке…» Дело будет происходить либо в цехе советского автопрома, либо в НИИ, где проектировали когда-то никому более не нужные виды оружия или холодильников. Выглядел же Мосфильм в девяностые, как покинутая руина… А темпы деградации всего и вся в России — пожалуй, даже побольше, чем у перуанцев после инков, так что лет через сто здесь запросто могут забыть, как выглядит космодром или конвейер.
Сегодня все мы живем в условиях развалившейся империи, завоеванные невидимыми (а может, и очень видимыми) испанцами. Как все конкистадоры, они делают вид, что несут свободу, а на деле интересуются только грабежами; из всего наследия жестокой империи, которую они усердно разрушали (вероятно, тоже не без демагогии насчет свободы), их интересовало только золото. Так всегда и делается, собственно: сначала все загнивает, потом приходит внешний враг, ему сдают жрецов… и оказываются в куда более худшей — потому что более примитивной — кабале. Разрушив свою неудобную для жизни, несвободную, во многих отношениях бесчеловечную империю, мы встали на сторону энтропии — и эта ставка оказалась ложной. Теперь наши колонизаторы могут сколько угодно ссориться между собой и устанавливать тут демократию — мы уже ни при чем, потому что до коренного населения никому нет дела.
Я все это пишу вовсе не в защиту инков. Я просто напоминаю о том, как часто мы зовем внешнего врага в помощь против внутреннего. И о том, как охотно расстаемся с собственными завоеваниями, если в качестве альтернативы им предложена свобода и безнаказанность воровства. Жрецы жестоки — но от жрецов бывает польза (кстати, в отличие от ацтеков или майя, инки редко прибегали к человеческим жертвоприношениям и вообще вели себя сравнительно гуманно — разумеется, в рамках своего извилистого мировоззрения). От конкистадоров пользы не бывает никакой, хотя жестокости и им не занимать. Впрочем, инки тоже во многом виноваты, как виноваты и их советские продолжатели. Нечего устраивать своему населению такую жизнь, на фоне которой извержение вулкана или вторжение захватчиков выглядит как праздник, облегчение, счастливая передышка. А ведь у нас, собственно, именно так и было.
Я не знаю, доберутся ли когда-нибудь люди до золота Пайтити. Или до золота партии. Я не убежден, что у коммунистов в их предперестроечном виде получилось бы что-нибудь вроде Мачу Пикчу. Я даже думаю, что коммунисты знали и умели меньше инков — как в смысле астрономии, так и в смысле прикладных ремесел. Но у них был проект — наивный, жестокий, утопический, разный. И этот проект придавал жизни коренного населения тот смысл, без которого никакая свобода и никакая колбаса не принесут особенной радости. Бродский в свое время сравнил конкистадоров и ацтеков — и пришел к выводу, что лучше Кортес, чем жрецы-фанатики. Оно и понятно — ворюга был ему всегда милей, чем кровопийца. Мне же было бы одинаково паршиво при инках и испанцах, но инков я, кажется, уважал бы больше…
Сегодняшняя Перу — страна попрежнему бедная. Нефти там мало (у нас лет через сто тоже будет мало). Население за пределами городов сплошь одинаковое, в плоских шляпах, полосатых юбках или пончо, черных сандалиях, приросших к грязным ногам…
В столице Лиме сконцентрирована треть населения, и Лима, конечно, — отдельная страна. Разрыв между провинцией и столицей огромен. Богатства в стране полно. Но население уже привыкло, что их всегда обирают, и трудится без особого энтузиазма. Один из существеннейших источников дохода — туризм. Люди ездят смотреть на инкские памятники — так ведь уже и нам сегодня приходится демонстрировать туристам, в основном, памятники советской эпохи: сталинские высотки, возрожденный классический балет, фильмы Эйзенштейна…
В общем, съездите в Перу. После этого вы с полным правом сможете отвечать всем апологетам свободы и ненавистникам цивилизации простой фразой, состоящей из названий двух перуанских городов. Первый — таинственный и недоступный город Paititi.
Второй — крошечный, затерянный в горах поселок Nahui.
Красная и черная игра
Государственная дума никогда не вызывала у вашего покорного слуги, как и у большей части населения, особенных восторгов, однако в одном она совершенно права. Не знаю, надо ли ограничивать количество рекламы на телевидении (я смотрю его крайне редко), не уверен, что надо законодательно защищать чувства верующих (чувства истинно верующих оскорбить не так-то просто), но вот с игорным бизнесом в России надо покончить навсегда, решительнее и бесповоротней, чем с наркоманией.
У наркомании есть по крайней мере право на «жалкий лепет оправданья»: не все, что у нас считается наркотиком, подпадает под это определение в настоящей строгой классификации. Ужасен кокаин, но нет ничего опасного в листьях коки, которые жует вся Латинская Америка — и ничего, не подсаживается. Отвратителен героин, но марихуана в умеренных дозах ничего особенного собой не представляет — и Голландия, легализовавшая ее, не проваливается в тартарары. О наркотиках, о границах этого понятия и мерах по исправлению заблудших еще можно спорить, хотя сам я принципиальный противник любых стимуляторов, кроме энергетических напитков.
Мне свою бы энергию куда-нибудь деть, а не то что дополнительную изыскивать. Однако игра — дело совсем другое, ни в какой строгой дефиниции не нуждающееся. Это порок в чистом виде, и если наркотик иногда потребен поэту или художнику, чтобы вызвать драгоценные видения (чаще всего, кстати, очень скучные), то игра и на это не годится. Некрасов, правда, любил поиграть перед большой работой, чтобы «размотать нервы», ну, так преферанса никто и не запрещает — собирайтесь себе по домам да расписывайте пулю по рублю вист…
Лично я был в казино два раза в жизни и до сих пор не могу забыть испытанного там омерзения. Говорят, парижские бордели поражали роскошью, и чем грязнее был бордель, чем более широкий спектр услуг там оказывался, чем беспардоннее мадам грабила клиентов и девушек — тем эта роскошь была развесистей. Казино показалось мне роскошным ровно в той же степени, количество позолоты там превышало все допустимые нормы, а главное — там было страшно много молодой и очень нервной обслуги. Эта обслуга была бледненькая, вышколенная и оборачивающаяся на каждый шорох.
Вероятно, она привыкла к скандалам. Ей часто приходилось иметь дело с больными людьми — поскольку здоровые в казино не очень-то ходят. И при этом на всем был налет такой невыносимой респектабельности, такого шика и лощеного достоинства, какое встречается только у очень надутых швейцаров в очень дорогих ресторанах. Оба казино, которые я посетил в жизни, располагались в центре и считались ужасно престижными. Оба раза я брал там интервью у игроков. Оба раза игроки оказались довольно скучными людьми — как, впрочем, и наркоманы.
