Тупые ощущения
Что меня действительно занимает — так это стимулы, заставляющие мальчиков и девочек из «России молодой», «Молодой гвардии» и прочих прокремлевских организаций пикетировать съезды оппозиции, выкрикивать гадости около эстонского посольства или преследовать вождей и без того непопулярной демократии с улюлюканьем, гоготом и демонстрацией полупорнографических плакатов.
Не верят же они, в самом деле, что все эти несогласные хотят продать американцам нашу нефть. Деньги за нашу нефть и так достаются американцам — Стабфонд хранится в западных банках, и ничего, никто не возражает. Нет у них и той жалкой, шаткой убежденности, которой худо-бедно обладали наиболее доверчивые из пионеров эпохи позднего застоя — мы, мол, во враждебном окружении, мы всем желаем только добра, и все за мир, и вон у нас какие мультики, — а кругом страшный мир бездуховных людей, неуверенных в завтрашнем дне! Тогда пропаганда была поставлена значительно лучше, нежели у братьев Якеменко, и была в разы тотальнее. Стало быть, мотив убежденности отпадает — да и что понимают эти дети в политических раскладах? Они не верят даже в Путина, потому что спроси их, что хорошего сделал Путин, — и они не сумеют повторить даже тех общих слов, которые отскакивают от зубов селигерских активистов, зомбируемых во время летних сборов. Если какая убежденность и есть у них за душой — то разве что святая вера в то, что меньшинство всегда неправо. Но искать убеждений в сегодняшней России как минимум наивно. Люди давно уже охотятся не за аргументами или фактами, не за правдой или идеей, а исключительно за ощущениями.
Вы думаете, что люди, радостно и единогласно приветствующие вхождение Владимира Путина в тройку «Единой России», не понимают, что происходит на самом деле? Отлично понимают, и не хотят никакого авторитаризма, и даже худо представляют, что это такое. Они охотятся за ощущениями — за дружным, единодушным, переполняющим их восторгом. А те, кто бегает освистывать оппозиционные митинги, охотятся за еще более дефицитным и сладостным ощущением: за спаянным чувством Стаи, травящей Одного. Это почти эротическое, оргаистическое возбуждение в самом деле очень дорого некоторому проценту людей, независимо от места проживания: просто в остальном мире человечество учится держать эту жажду травли в какой-никакой узде, а у нас она вспыхивает при первой возможности. Люди жаждут теплой сплоченности, дружного улюлюканья, желают назначить одного (который не лучше и не хуже) вожаком, а другого (который не хуже и не лучше) — жертвой, им хочется волчьего, стайного, стадного, тайного, стыдного. Это поиск острых, но притом и самых тупых, древних, архаичных ощущений. Жажда страстей самого низкого пошиба. Во времена, когда содержательный аспект из политики испаряется начисто, массовому человеку хочется одного: почувствовать. Это же касается и массового зрителя, который уже не спрашивает, почему у режиссера в этом месте неуместный гэг, а в этом — ниоткуда взявшийся труп. Он тупо испытывает хохот при гэге и легкую нервную щекотку при трупе. Описывал же Хаксли превращение всего искусства в одну огромную «ощущалку», — но не учел того, что это перекинется и на политику, и на все прочие сферы жизни.
Собственно, обществу с ампутированным мозгом и давно атрофированной волей только это и остается. Кто бы только объяснил вождям, уверенным в народном обожании, что любят на самом деле не их?
Впрочем, они от своих обожателей отличаются незначительно. Им тоже уже неважно знать, любят их или нет. Им важно слушать восторженный рев и заходиться в блаженстве — безмысленном, бессмысленном и беспощадном.
Нобель и небыль
Нобелевской премии по литературе Россия в этом году не получила. Причина не так проста, как кажется. Дело не в политической ангажированности шведского жюри и даже не в предубеждении остального мира против нас. И не в утечке мозгов.
У Нобелевской премии — во всяком случае, в близкой мне литературной области — есть некоторые особенности, которых я и хочу коснуться. «Нобелевка» складывается из трех факторов. Первый — политическая конъюнктура, с этим смешно спорить, и никто, кажется, не спорит. Конъюнктура эта выражается в следующем: лауреат должен принадлежать к стране, вокруг которой ломаются копья, к региону, властно приковывающему внимание остального мира.
Второе условие сложней: человек, претендующий на премию, должен в этой борьбе каким-то образом засветиться. Он не обязан быть политическим деятелем, вождем оппозиции или, не дай Бог, активистом гей-движения. Просто в этой политической буре он должен вести себя достойно — пусть даже полностью устранившись от политики, но не пятная себя ни доносительством, ни сервильностью, ни предательством собственного таланта. «Нобелевка» присуждается не только за талант, но за совокупность таланта и поведения.
Наконец, третье условие многим кажется определяющим, хотя Нобелевскую премию так и не получили многие крупнейшие литераторы, создатели собственных художественных Вселенных, определившие пути развития словесности на годы вперед. Лауреатами не стали ни Пруст, ни Борхес, ни Джойс, ни Набоков, ни Драйзер, ни Стайрон. Так вот: в-третьих, претендент должен быть высоко одарен литературно, но и сама эта одаренность должна быть особой природы — чтобы наш автор являл собою предельно выраженный, законченный, доведенный до абсурда тип. То есть не обязательно, чтобы он очень уж хорошо писал. Важно, чтобы все его мании, фобии, особенности, приемы не просто были заметны, а КРИЧАЛИ О СЕБЕ. Как у Беккета — единственного абсурдиста, удостоившегося этой награды.
Ну и что светит России в этом смысле? Талантливых людей, пишущих ярко и создавших собственный мир, у нас хватает. Подкачали не звезды наши, а Россия, в которой на самом деле не происходит сегодня ничего интересного — отчего она и в мировых новостях задвинута на десятые места. То есть нам-то все происходящее, наверное, очень интересно. Еще бы, такая стабилизация, такое быстрое, лавинообразное осыпание совести и полный отказ от здравого смысла, и все это на ровном месте, без каких-либо внятных угроз, в значительной степени по собственному желанию! Но, увы, для всего остального мира это не представляет ровно никакой загадки, потому что все это много раз бывало, и никогда не выглядело аппетитно, и никогда не заканчивалось хорошо. А назвать у нас тут нескольких приличных людей, ничем не замаранных и ведущих себя достойно да вдобавок обремененных литературным талантом — задача вообще почти непосильная. Потому что российский литератор нашего времени — либо эскепист, маскирующий гордым неучастием нормальное отсутствие позиции, либо клоун, маскирующий бездарность тиражированием позапрошлогодних клише. Премия Бунину и Пастернаку — награда за отторжение всего советского и продолжение русского, но для этого надо, чтобы было что отторгать. Как Солженицыну в 1970 году.
У нас сегодня нет ни великих перемен, которые можно принимать и отвергать, ни великих людей, готовых со всей страстью принять или отринуть эти перемены. И вообще: коль скоро демократия у нас суверенная, путь особый и все остальное тоже не как у всех, нужен какой-то аналог «Нобелевки» —
