по причине хронического недофинансирования, которое никуда не делось, а для такого же рывка в культуре — по причине всеобщего интеллектуального и нравственного паралича: культуре для развития нужна свобода, а население коллективно договорилось, что при свободе было хуже. Национальные проекты существуют не для всенародной мобилизации, а для предвыборной и экспортной демагогии. Даже бизнеса сколько-нибудь серьезного в России сегодня не построишь: мелкий будет немедленно задушен крупным, а крупный выстроен государством. Можно заработать обычный среднеклассный максимум — больше, чем в состоянии сразу проесть, но меньше, чем нужно для серьезной покупки, будь то дача, квартира или контрольный пакет. И средний класс вынужден уважать себя за бурное, но мелкое потребление — потому что больше ему уважать себя не за что. Он скупает все: машины, дорогие игрушки, бессмысленные бесчисленные наряды. Откладывать? — инфляция съест. Бедным раздать? — жалко. Вложить в великое государственное дело? — так ведь государство и само себя не обижает, постепенно возвращая в свои руки всю собственность в стране. Люди резвятся в рамках отпущенных им возможностей, недостаточных для серьезного дела, но вполне годных для предновогоднего консьюмеризма. Слетать в Египет, преподнести подруге штаны, в лучшем случае поменять старый «Форд» на менее старый «мерс». Скупить все петарды в ближайшем пиротехническом салоне «Ваш бабах». И ощутить, что год прошел не зря.
Точней — заглушить покупкой дикую, сосущую тоску от того, что он прошел именно зря, и шансов, что следующий пройдет иначе, крайне мало. Страна, где единственным праздничным занятием стал обмен бессмысленного труда на ненужную вещь, может праздновать только так — заливая глаза вином и заглушая звук петардами. И радостно вслушиваясь в радиосообщения о том, что потребители установили новый рекорд — неустанно пожирая свои недра, собственные мозги и друг друга.
Без нормы
Некоторое время назад мне пришлось отсмотреть — не говорю «посмотреть», ибо это слово предполагает удовольствие от процесса или хоть вовлеченность в него — два десятка новых документальных лент. Я попал в жюри одного хорошего конкурса. Честно вам скажу, это был ужас. Мало того что в большинстве своем это были картины, снятые предельно невнятно — ручной цифровой субъективной камерой, даром что постановочность половины эпизодов была очевидна. Это были картины главным образом про маргиналов, как будто никого, кроме ВИЧ-инфицированных наркоманов и людоедствующих бомжей, на российской территории не осталось.
Нет, я понимаю, что это бунт против гламура (хотя это тоже своего рода гламур — старательное, вылизанное уродство). Я понимаю также и то, что про скучную обычную жизнь интересного кино не снимешь. Во всяком случае, этого не сделаешь без таланта. Талант в том и заключается, чтобы делать чудо на ровном месте. Но дается он не всякому, и потому — как специями заглушается вкус тухлинки — девяносто процентов творцов интересуются патологией: она избавляет их от необходимости думать о художественной логике, достоверности и смысле.
Та же история в литературе: я давно не читал романа про жизнь. Просто про жизнь, без братков, без супергероев, перестрелок, кишков наружу (если это попса); без чернухи, алкоголизма, того же ВИЧа (если это реализм); без космических войн и слизистой нечисти (если это фантастика). А ведь и фантастика бывает реалистичной, точней самого грубого реализма — Лем и Уиндем тому порукой, да и Кинг не отстает. Совсем недавно я привез из Штатов ежегодный сборник тамошней короткой прозы. И прочел там штук двадцать обаятельных, смешных и достоверных историй про реальную жизнь — про нежелательную беременность, нелюбимую работу, про встречу с бывшим любовником десять лет спустя, про смешной роман старшеклассников, про трагическое и глубокое переживание смерти отца, о котором сын, как выяснилось, не знал ничего… Все эти люди живут словно в советских семидесятых: такие конфликты были тогда в нашей прозе и нашем кино. Почему сегодня в России невозможен ни один роман — да что роман — рассказ на эту примитивную, идиотскую, милую тему? Почему ни в одном толстом журнале мы не найдем истории, пробуждающей хоть одно чувство, кроме страха или отвращения? Почему даже реалисты вроде Сенчина описывают жизнь такой, какой я ее не знаю и знать не хочу, а эстеты пишут так, что сквозь их словесную вязь ничего не видно?! Где реальность — вот отчаянный и безответный вопрос ко всему сегодняшнему русскому искусству; но, думается, не искусству бы его адресовать…
Почему это так? Думаю, я знаю ответ, но он не особенно утешителен. Дело в том, что нормальная жизнь есть там, где есть нормальные ценности. Понимание, умиление, сострадание, солидарность, такт, деликатность, жажда профессиональной реализации, способность встать на чужое место, умение помнить добро, любовь к знанию, чтению, думанию… Все это присуще человеку, а вовсе не является чем-то наносным. Мы же по доброй воле исключили все это из нашей жизни, решив, что норма — это жажда доминирования, жестокость, тупость, трусость и лизоблюдство. То есть собственными усилиями лишили жизнь всего, благодаря чему она возможна и ради чего переносима.
Стоит ли снимать фильмы и писать книги о такой жизни? Есть ли в них место нормальному герою, которому хотелось бы не переспать с подругой ради самоутверждения, а беречь ее ради будущего? Найдется ли в них хоть один персонаж, способный решать свои проблемы без помощи пистолета? Есть ли над чем засмеяться или заплакать в этой книге — и в этой жизни?
Боюсь, что нет. И что новый питательный слой нам наращивать и наращивать — над теми грязными, ледяными камнями, которые мы сегодня по недоразумению называем нашей повседневностью.
Новости кончились
Газета «Московские новости» — явление мистическое: всякая пресса отражает судьбу страны, но ни одна газета доселе не повторяла ее. Речь, впрочем, не столько о стране, сколько о ее проекции в западном общественном сознании. До 1985 года это было скучное издание и скучное место — помпезное, конечно, со своей экзотикой и даже с какой-то политикой, о которой некоторые читали между строк, но в целом этот экспортный образ был ничуть не увлекательнее теплой, сонной, застойной, гниющей брежневской империи.
В 1985 году теплица рухнула, подул свежий ветер, пришли свежие люди. Впрочем, свежесть их была относительной — Егор Яковлев был отлично известен читателям «Известий» с оттепели. В конце шестидесятых и даже в начале семидесятых, пожалуй, была надежда реформировать СССР сверху, аккуратно и бархатно, — но в восьмидесятых вся эта блистательная прослойка неортодоксальных коммунистов могла в лучшем случае подробно и азартно освещать крах системы.
После Яковлева «Московские новости» пытались стать читабельнее, уравновешеннее, увлекательнее, взвешеннее — в общем, жили, как большая часть постсоветского общества: выживали с трудом, многому ужасались, но убеждали себя, что стратегическое направление выбрано верно. Между тем внутренние противоречия зрели, и они не замедлили разразиться с приходом Путина, когда возник конфликт между НТВ и остальным миром. В результате всех пертурбаций газета, нашедшая было своего читателя и нишу,
