этот выход как? Отворить какую-то дверь, и выход готов?
Рославлева (ломая руки). Боже мой! Всю, всю жизнь я отдала бы теперь, только бы не было со мною всего этого… Я должна все, все рассказать тебе… Слушай, Борис, самое ужасное… О-о… (Закрывает лицо руками.) Не только с Босницким, но и с князем…
Беклемишев. Довольно, Наташа.
Рославлева (смотрит, широко открыв глаза, устало, равнодушно). Если бы их было еще больше… чем больше, тем лучше… Я топтала себя, хотела совсем втоптать, задохнуться в грязи, хотела довести себя скорее до отчаяния, я напивалась, потому что иначе не могла их выносить, и не могла их выгнать, чтобы не остаться одной. Я хотела конца и боялась его до безумия… Я просыпалась, думала о смерти и думала, как бы скорей опять пришла ночь, чтобы напиться и ничего не помнить, чтоб все как-нибудь само собой пришло к роковой развязке… И вместе с тем я делала беспечный вид какой-то львицы… Ты видел, милый, что это за жизнь?.. Когда я увидела тебя, известного писателя и вместе с тем такого простого, деликатного, настоящего доброго, ласкового человека, когда ты вдруг предложил мне тогда выслушать и сказать свое мнение, перед тем как отдать в редакцию твой рассказ, я не знала, что со мной случилось, но я знаю, что я полюбила тебя навсегда, на всю жизнь… Ах, я почувствовала такую радость, точно я стала опять маленькой, счастливой и мне снится какой-то чудный, забытый сон… (Прячет голову и плачет; некоторое время длится молчание; быстро спохватившись, смотрит на Беклемишева с ужасом.) Милый, что с тобой? Ты не хочешь на меня смотреть, ты меня презираешь?..
Беклемишев (с усилием). За что ж мне презирать тебя? Все это, конечно, так понятно… Но какое я имею право?.. Нам надо, Наташа, серьезно поговорить… Ты прекрасна, молода; эти две недели прошли, как сон какой-то… Но, Наташа… так же не может продолжаться… Я не обманывал тебя… если бы я был свободен.
Рославлева молча, страстно целует руки его и платье.
Там, в деревне, жена, мои дети… Наташа, мы не будем ни оправдывать, ни обвинять себя… Все это так неожиданно, так неотразимо вышло, — что об этом говорить?.. Но… Идти дальше? Там стена, Наташа, из живых людей. Рубить для выхода придется эти живые, ни в чем не повинные человеческие тела..: С топором палача о каком счастии может быть речь?! Мы хотим самых тонких красок, самых ярких цветов, самых нежных мелодий, самых чудных грез, — всего лучшего, что дает только жизнь, — хотим рая жизни… В цветах рая не должно быть запаха трупа, Наташа, а он будет, — и труп и искалеченная жизнь детей. (Нервно встает и ходит.) Чудовищно, эгоистично — и для чего это? — для счастья, которого при таких условиях все равно не достигнем.
Рославлева (тихо, мертвым голосом). Значит, конец?
Беклемишев (ходит, садится возле нее). Покажи выход.
Рославлева (горячо). Боже мой! Боже мой! Твоя жена шесть лет испытывала счастье, полное счастье, — я две недели, и никогда больше, никогда, ни одного мгновения не была счастлива.
Беклемишев. Странный довод.
Рославлева (с холодным отчаянием). Да, я требую невозможного от людей. (Задумывается, быстро, но спокойно целует его платье, встает и уходит, в дверях на мгновение останавливается и с любовью смотрит на Беклемишева.)
Явление 33 Беклемишев (быстро встает.). А-а! Вот где ужас жизни! Что делать? Побороть свое чувство, уйти навсегда, забыть, бросить ее, чтобы сорвалась еще раз, подтолкнуть в бездну? Но как же уйти, когда в душе сознание уже и своей вины и все то же впечатление ребенка, заблудившегося, который мечется, судорожно плачет от страха, от ужаса, оттого, что нет около нее тех, кого она хочет любить?! Она что-то задумала. (Стремительно уходит за ней в дверь, быстро возвращается, держа ее за руку.)
Явление 34 Беклемишев. Что ты хотела сделать? Если действительно меня любишь, скажи. (Кричит.) Наташа, да не будь же такая страшная… Говори, что у тебя в руке? Яд? Ты его приняла?
Рославлева отрицательно качает головой.
Как меня любишь?
Рославлева. Как тебя люблю… Но ты не можешь меня любить — пусти.
Беклемишев (удерживая ее). Постой, постой, Наташа. Я люблю тебя, но не в этом дело… Твое увлечение мной, конечно, пройдет, ты встретишь более достойного человека и, главное, свободного…
Рославлева. Никогда!
Беклемишев. Хорошо… Наташа, для меня ты чиста, как голубь… Наташа, я люблю тебя, и все-таки, несмотря на это, час назад никакие силы не удержали бы меня… Наташа, теперь я понимаю иначе свой долг, — я буду возле тебя, пока я тебе нужен.
Рославлева. До могилы, Боря…
Беклемишев. Хорошо. Но, Наташа… Ты видишь меня: факты налицо, и что мне распространяться перед тобой о своей добродетели! Я утешаю себя, что я художник, что мне надо знать душу человеческую. Но однажды я попробовал признаться жене в одной глупости, в сущности пустой истории. Жена — прекрасный, чудный человек, выше этой женщины нет на земле, — она поняла все, но просто организм не вынес, и она год была между жизнью и смертью.
Рославлева. И она простила тебе? Вот это и была ее ошибка. Она не должна была прощать.
Беклемишев. Но она не простит, когда узнает, что ее совсем заменили… Наташа, она — мать моих детей, — умрет она, умру и я. Я не мог бы жить с сознанием, что я палач.
Рославлева. Ты просто любишь ее.
Беклемишев. Не в этом дело, Наташа… Я связан обстоятельствами, которых нельзя уже нарушить. Я могу отдать тебе только то, что свободно во мне, и при условии, конечно, скрывать.
Рославлева (вздыхает). Милый мой, я на все согласна: возьми меня к себе в служанки.
Беклемишев. Наташа, зачем ты так говоришь?!
Рославлева. Но разве я могу теперь жить без тебя?! Я твоя раба и буду до могилы рабой.
Беклемишев (нехотя). Так недавно мы сошлись… Я не сомневаюсь, что все, что ты говоришь, правда, но, понимаешь, так еще рано говорить…
Рославлева. Понимаю, милый. Делай, как хочешь…
Беклемишев. Мне кажется… Я меньше всего хочу отворять какие бы то ни было двери выхода, но жить так, одной только любовью, — это значит… ну, играть на одной струне, стоять на одной жерди над пропастью, когда можно настлать прочный пол.
Рославлева. Ты хотел бы, чтобы я меньше тебя любила?
Беклемишев. Я хотел бы, дорогая моя язычница, чтобы любовь твоя сделалась более христианской, чтобы через меня ты пополнила свою жизнь, полюбила людей, общество, его интересы…
Рославлева. Милый, ты называешь меня язычницей… Конечно, как язычница, я ненавидела делавших мне зло. Хорошо, я буду христианкой. Что я могу дать обществу?
Беклемишев. Оценка твоя, конечно, как члена общества, теперь ничтожна.
Рославлева (тихо). Даже без паспорта…
Беклемишев. Паспорт найдем. Я пойду к этому негодяю рабовладельцу и поставлю ему вопрос ребром: не захочет добром, — двое нас не выйдут из комнаты.
