господин Ленин использовал этот эликсир немедленно. Это даже совсем ни к чему. Но потом, позже… когда настанет решительный момент, пускай вспомнит.
Парвус слушал промышленника с вежливой улыбкой на толстых губах, всем своим видом показывая, что ценит каждое слово, высказанное столь солидным и уважаемым человеком. Когда Бурдаков закончил, он сказал:
– Хорошо, Алексей Андреевич. Я передам ваши слова товарищу Ленину.
– Вот и хорошо, – солидно ответил Бурдаков. – А теперь, господа, разрешите мне откланяться.
Парвус вскинул круглые толстые бровки:
– Что, даже не поужинаете с нами?
– Ужинал уже, – ответил Бурдаков. – К тому ж – дела.
Когда он ушел, Парвус и Леман несколько секунд молчали. Наконец Парвус поинтересовался:
– Ну? И что вы обо всем этом думаете?
– Чушь какая-то, – ответил доктор. – Выдумка дремучего, средневекового сознания.
Парвус крякнул и тихо покачал бульдожьей головой:
– Бурдаков весьма дельный человек и не привык верить сказкам. Равно как и сочинять их.
– Что же вы предлагаете? Воспользоваться этим… одеколоном?
Парвус сгреб флакон со стола и сунул его в карман пиджака.
– Там посмотрим, – небрежно сказал он. – В любом случае, я намерен передать флакон адресату. Владимир Ильич человек веселый и любит подобные розыгрыши. Он оценит шутку по достоинству. Перейдем, однако, к более важным делам, – заключил Парвус, весело глядя на приближающегося полового, держащего в растопыренных пальцах поднос с аппетитно дымящимися блюдами.
3
– Я сделал! Сделал! – Генрих Афанасьевич Брокар радостно засмеялся, глядя в тетрадь и не в силах поверить тому, что видел и что только что начертал своей собственной рукой.
Не в силах усидеть на месте, он вскочил со стула и принялся взволнованно расхаживать по лаборатории. Затем снова сел на стул, взъерошил волосы пятерней и вдруг заплакал – громко, навзрыд, не боясь того, что кто-нибудь может услышать.
– Сделал, – снова проговорил он сквозь слезы. – Черт бы меня побрал, я это сделал.
Генрих Афанасьевич достал из кармана платок и промокнул влажные глаза. Затем тихо повторил со счастливой улыбкой на губах:
– Сделал…
Внутри у него заболело, и он, скрючившись от боли, схватился за грудь ладонью. Посидел так немного, дожидаясь – пока боль отпустит, затем осторожно распрямился.
В дверь постучали. Генрих Афанасьевич убрал ладонь от груди, повернулся к столу и глухо проговорил:
– Входите.
Дверь открылась, и в кабинет бодрой походкой вошел Бурдаков. Притворил за собой дверь, бесцеремонно прошел к столу, остановился перед Брокаром и спросил:
– Звали, Генрих Афанасьевич?
– Нет, не звал, – ответил Брокар, глядя на него из-под кустистых бровей.
– А мне послышалось, что кличете. Ну, видать, ошибся.
– Ты почему еще здесь?
– Замешкался, – просто ответил Бурдаков. – Но сейчас уже ухожу. Покойной ночи, Генрих Афанасьевич!
– Покойной ночи.
Бурдаков повернулся, чтоб идти, но вдруг остановился и внимательно посмотрел на Брокара.
– Что-то вы плохо выглядите, – негромко проговорил он. – Нездоровится?
– Неважно себя чувствую, – нехотя ответил Брокар. – Вероятно, из-за погоды.
Бурдаков усмехнулся:
– Ох, да. Будь она неладна, эта погода. Старые мы с вами совсем стали, Генрих Афанасьевич. Не успели оглянуться, а жизнь-то и прошла. И в чем, спрашивается, был ее смысл?
Брокар поднял на помощника недоуменный взгляд:
– О чем ты говоришь, я не пойму?
– Да ни о чем. Просто философствую. Помрем мы с вами, и целый мир вместе с нами помрет. Ничего ж не останется.
– Ты, стало быть, в Бога не веруешь?
– Да как вам сказать… Я ведь всю жизнь на вас, как на Бога, смотрел. А сейчас вижу – и вас время не жалеет. Вы – мой Бог, я – ваш раб, а помрем, и оба в песок превратимся. Выходит, что и разницы-то никакой нет.
Брокар угрюмо качнул тяжелой головой:
– Врешь, Бурдаков. Разница между нами есть.
– Пока живы, кой-какая есть, – согласился Бурдаков. – А помрем, так и той не останется. Одно гнилое мясо.
– Ну хватит! – гневно воскликнул Брокар. – Надоел ты мне со своими бреднями. Убирайся к черту!
– Вот именно, что к черту. Туда оба и отправимся, – усмехнулся Бурдаков. Вдруг улыбка сползла с его губ. – Эге… – проговорил он. – Да на вас лица нет. Что это с вами, Генрих Афанасьевич?
– Мне плохо. Будь добр, пошли за доктором Бретцелем.
– Сей же час позову! – сказал Бурдаков и вышел из кабинета.
– Увы, диагноз подтвердился, – сказал Бретцель, опуская рукава сорочки. – Я назначу вам курс лечения, но этого мало. Вы должны немедленно отправиться на воды. Или как минимум покинуть Россию и перебраться в страну с более мягким климатом.
– Все настолько плохо? – спросил, приподнимаясь с сомье, Брокар.
– Хуже, чем вы думаете, – ответил доктор. – Болезнь сильно запущена.
– Иван Богданович, дорогой, сколько мне осталось? – прямо спросил Брокар.
Доктор отвел взгляд и сказал:
– Это зависит от вас.
– Хватит отговорок, доктор. Скажите правду. Будьте мужчиной.
– Гм… Что ж… Если совсем уж честно…
– Честно!
Доктор посмотрел на Брокара, вздохнул и сказал:
– Боюсь, до глубокой старости вы не доживете.
– Даже в «более мягком климате»?
– Даже там, – кивнул доктор. Он снял очки, протер их платком и снова водрузил на нос. – Итак, что вы намерены предпринять?
– Пожалуй, я поеду в Канны, – ответил Брокар.
– Почему именно Канны?
– Если мне суждено умереть, то пусть это случится на родине.
Доктор нахмурился и смущенно кашлянул.
– Напрасно вы так мрачно смотрите на вещи, господин Брокар. При удачном стечении обстоятельств и усиленном лечении вы еще можете…
– Ну хватит, – оборвал его вдруг Брокар. Затем добавил, смягчившись: – Простите за резкий тон, но я не терплю околичностей. Спасибо, что сказали правду. И спасибо за все, что вы сделали для меня.
– Это моя работа.
– Я понимаю. Но и свою работу можно делать по-разному. Уж я-то знаю.
Бетцель вздохнул и неуверенно проговорил:
– Может, все-таки на воды? Это будет много полезнее для вашего организма.
Брокар покачал головой:
– Нет, в Канны. У меня к вам еще одна просьба… Пожалуйста, не говорите ничего жене.
– Как пожелаете, – покорно ответил доктор.
