шее, в простых рукавицах, сшитых из шубы, и в фуражке с наушниками из телячьей шкурки; по другую сторону — огромная серая собака, которую комендант держал на ремне и которая прижималась к его буркам, настораживала длинные острые уши и тихонько поскуливала от нетерпения.
За спинами, не высовываясь, изгибался почти невидимый, маленького роста, сощурившийся Карабаба.
Комендант сделал несколько шагов от порога, вытягивая вперед острое, с удлиненным подбородком лицо будто принюхиваясь к чему-то, и остановился посреди хаты.
— Мои солдатики, вижу, уже успели погреть свои животы, — проговорил комендант по-немецки и окинул глазами солдат и стол. Он всего лишь дотронулся взглядом до Марфы — и она вздрогнула, затем посмотрел на лавку, где стояли наполненные через край миски с белой квашеной капустой и красными солеными помидорами. Сглотнув слюну, комендант промолвил таким же тихим, даже угодливым голосом:
— О, госпожа Глухенька гостеприимная хозяйка.
В хате никто не пошевельнулся, не дохнул. Комендант прошел к столу, вернулся к порогу, потирая руки и не выпуская ремешка. И, вдруг обернувшись, гаркнул во всю силу своих легких и горла:
— Пферфлюхте швайн!
Он кинулся к Марфе — она стояла около кровати с ребенком на руках, бледная, не чуя ни ног, ни рук, только ощущала теплое тельце девочки — и с размаху ударил ее ладонью по щеке.
Собака гавкнула и тихонько, жалобно заскулила; девчушка дернулась у матери на руках и обхватила ее голову ручонками, сдвинув на ней платок.
Марфа ойкнула, всхлипнула широко открытым ртом, будто набрала воздуху для того, чтобы закричать, но вдруг сдержалась и только посмотрела на коменданта большими карими горящими глазами.
Комендант теперь стоял перед ней вплотную, широко расставив ноги и заложив руки за спину. В такой позе он чувствовал себя очень сильным и уверенным в своем превосходстве. Он пожирал Марфу своими прозрачными, совсем белыми и пустыми от бешенства, неживыми глазами и, захлебываясь, говорил что-то по-немецки. Изо рта брызгала слюна, на губах закипала белая пена.
Марфа по-прежнему глядела ему в глаза, в страхе думая только о том, что теперь будет с ней и ребенком, моля о возвращении Петра. Коменданта просто обжигал этот твердый взгляд карих Марфиных глаз, и он, видя, что его слова, его взгляд, его вид не производят впечатления на женщину, выхватил парабеллум и ударил ее рукояткой в скулу.
Марфа покачнулась, вскрикнула, в глазах у нее потемнело, ей показалось, что она куда-то проваливается; покрепче прижала к себе ребенка, чтобы не выпустить его из рук.
Собака заскулила и потерлась мордой о голенище бурок.
Карабаба, который занял у порога место коменданта, после, женского вскрика наклонился еще ниже и подался назад, за спину переводчика.
Солдаты, все трое, стояли в окаменевших позах, в том положении, в котором их и застал комендант, ничем не выдавая своего отношения ко всему происходящему. Каждый из них чувствовал себя так, будто он один стоял перед этой женщиной с ребенком на руках и комендантом, понимая, что гнев и лютость начальника с таким же правом могли быть обрушены на него, как и на женщину.
Комендант схватил Марфу за плечо, встряхнул ее и, синея лицом, зашипел сквозь стиснутые зубы:
— Сестра — партизан, брат — партизан! Кто ночевайт? Кого повез Сергей?
Услыхав это, солдаты переглянулись между собой, и теперь все их чувство ненависти и страха сосредоточилось на этой женщине, которая стояла с окровавленной щекой и прижимала к себе ребенка. Они кое-что поняли сейчас и тоже были готовы накинуться на хозяйку дома.
Переводчик перевел слова коменданта. Марфа, белая, как стена, подалась назад, ища за собой рукою опоры. «Знают, все знают, — лихорадочно думала она. — Теперь убьют, убьют», — гудело в ее голове, и силы покидали ее. Придумать, как ей вести себя, взвесить, что можно говорить и чего нельзя, — она сейчас была не способна. Только, когда встретилась взглядом с Карабабой, ее сознание осветилось ненавистью к нему, и она в какой-то миг, все еще глядя на коменданта и на всех остальных, прижимаясь к стене, подумала о том, что все сведения дошли до коменданта через Карабабу, что это он мстит ей за старшего брата, который судил его когда-то за кражу. У Марфы запекло в груди под сердцем, словно там загорелся живой огонь, она было даже покачнулась вперед, но, словно бы наткнувшись на что-то, опять окаменела. Если бы не дитя на руках, не его теплое тельце, не его дорогая жизнь, она бы кинулась на Карабабу, впилась бы ногтями в его лицо, в глаза, рвала бы его тело, топтала ногами...
— Не партизаны они... — сказала Марфа и, потеряв опору, повалилась на пол.
По комнате пробежала тень. Все посмотрели на окна. Открылась дверь. Выставляя впереди себя скрипучий протез, в хату вошел Петро. Пальто нараспашку, шапку он уже держал в руках, тяжело и часто дышал. Худое, с запавшими щеками лицо, стиснутые губы, влажные глаза, вся его длинная, костлявая, перекошенная набок, подпираемая палкой фигура показывали его запуганность, растерянность и страдание.
Увидя на полу ребенка и Марфу, которая своей косой дотрагивалась до бурок коменданта, Петро все понял. «Постреляют, спалят», — тяжело билась в его мозгу мысль.
— Господин офицер, сжальтесь! Взгляните на меня. — Он упал на колени, громыхнув протезом. — Я скажу все.
Толмач быстро переводил слова коменданту, сохраняя на лице прежнее выражение равнодушия к тому, что здесь происходило. Комендант шагнул навстречу Петру. Длинную фразу коменданта переводчик втиснул в несколько слов. Петро увидел, что он отвлек внимание от Марфы, у него немного отлегло от сердца, и он встал на ноги. Усомнился на какой-то миг — говорить обо всем, что знает, или только кое о чем. Его давние жизненные неурядицы не дали ему сейчас подумать о себе самом и о других, которых он собирался назвать.
— Да, господин комендант, я вам все скажу. Я тоже натерпелся от Советов... Я не за большевиков. Надеюсь, господин комендант пощадит мою семью, даст мне спокойно жить, — уверенно, с пониманием важности своего поступка промолвил Петро, не глядя ни на кого.
— О, господин Глухенький может быть вполне уверенным! Немецкая армия умеет ценить добропорядочность. — Комендант тотчас сделался важным, глаза его подобрели, а в голосе зазвучали низкие приятные нотки.
Марфа, окровавленная, простоволосая, пошевелилась и медленно поднялась на колени. Девочка, с опухшим, заплаканным личиком, всхлипывала и прижималась к ней. Петро смотрел на них и говорил дрожащим голосом:
— Партизаны прячутся в Гутчанском лесу, господин комендант. На хуторе Гутка их склады... Верьте мне, я говорю правду. Они подстрекают всех мужиков идти с ними. И Сергея втянули в свою шайку. Ни я, ни моя жена не должны отвечать за него перед немецкими властями. Я бил его этой палкой, чтобы не уходил никуда из села, но не мог ничего поделать. Вчера он пришел с автоматом (солдаты и комендант вздрогнули), а сегодня рано поехал, сам не ведаю куда.
Петро замялся, голос его упал; он переступил с ноги на ногу. Считал, что всего этого достаточно, чтобы немцы подались из хаты. Но комендантов тот же миг схватил его за грудки.
— Куда поехал?! С кем поехал?!
Петро пробежался растерянным взглядом по лицам. Марфа сидела возле кровати, подобрав под себя ноги, и не смотрела на него. Солдаты обжигали его своими взглядами. Карабаба усмехался в его сторону.
— В Гутку... к сестре поехал, — выдавил Петро, глядя себе под ноги.
— К Марии Ластовенко, в Гутке третья хата с краю, — проворно добавил Карабаба, кивая своей маленькой лысой головой.
— Хутка? Мария Ластовенко в Хутка? — раздумчиво сказал вроде бы сам себе комендант и, сердито взглянув на солдат, крикнул: — Слышите, дьяволы мои, Хутка! Мы сейчас же должны быть там, немедленно!
Овчарка скулила и поглядывала на всех кровянисто-темными глазами; она первая угадала, что
