настал час уходить. Солдаты кинулись к двери, выталкивая впереди себя Карабабу.
Комендант задержался возле Петра. Жмурясь и брезгливо морщась от такой близости, он перед самым Петровым носом погрозил длинным пальцем и сказал:
— Господин Глухенький не имеет права никуда выходить со своего двора. Он еще много будет мне говорить. Много! Понимаешь?
Петро последним поплелся из хаты.
Теперь, когда немцы покидали его двор, он почувствовал, что сделал что-то тяжкое, непоправимое, но опасности от своей семьи не отвел; она только отступила на какое-то время. Он уже каялся, что сказал про Гутку, про Марию. Стоял возле порога, на затоптанном черном снегу и сквозь мельтешню снежинок глядел пустыми глазами на немцев, которые выезжали со двора. За дверью рыдала, причитая, Марфа. Петро понимал, что возвращаться ему сейчас в дом нельзя. Прислонился к стене да так и стоял, беспомощный, разбитый. Снег падал и падал на его плечи...
Ночью к дому Марии подъехали сани. Один из приехавших, в длинной накидке, сошел с саней и, утопая по пояс в сугробе, стал пробираться к окну. Другие принялись накрывать лошадей попоной. В окне вскоре показался свет. Все трое вошли в дом, оставив на дворе лошадей. Через некоторое время из хаты вышло четверо. Среди них был человек, одетый словно для полета, — в комбинезоне, унтах, в теплом шлемофоне, с планшетом через плечо. Сани отъехали. Одна невысокая фигура пробежала за ними аж на улицу.
— А я, хлопцы? А я?..
— Коня отправь домой... Придешь завтра, — повелел молодой басовитый голос.
В хате потух свет, все стихло.
На рассвете Мария проснулась, услышав чьи-то приглушенные шаги под окном. Прислушалась: да, кто-то ходит, и не один. Она молча подвинулась на край печи и молча начала толкать ногой Сергея. Луч электрического фонаря вдруг распорол темноту. Мария вскрикнула и, вся освещенная, одернула сорочку на коленях.
— Открывай!
Луч потух, затем уперся в дверь. Однако Сергей, соскочив с полатей на пол, за какую-то минуту успел надеть валенки, схватить кожух и шапку и выскочить в сени. Он, словно кошка, влез на чердак и вмиг проделал дыру в соломенной крыше.
Когда в доме зажегся свет, Сергей уже бежал по зарослям за сотню метров от дома.
«Коня бы мне, коня», — шептал он на бегу. В распахнутую грудь бил холодный ветер.
Когда уже оказался за селом, оглянулся и увидел, как сквозь метель просвечивало большое белое пятно. Остановился. Не мог понять, что это.
Сияние дрожало, изменялось.
— Пожар! — Только теперь догадался: горит в том краю, где Мариина хата. На глаза ему набежали слезы, и он не вытирал их.
Разноголосо лаяли собаки, затем донесся протяжный жалобный крик. Сергей остановился. Вокруг темно. Заметил, что стоит на дороге и что санный след еще не совсем замело. Шапкой вытер глаза и побежал, побежал по следу, ни к чему больше не прислушиваясь, ни к чему не приглядываясь.
Впереди лежала глубокая мутная темнота встревоженной ночи..
Письма
В тот вечер, когда Дмитрий после долгой поездки наконец-то оказался, как он считал, в безопасном глухом хуторе Гутка и все время чувствовал себя так, будто уже завтра должен был вернуться в Лебединое, — он то рассказывал шутливо Марии, пригожей, веселой молодице, как спускался на парашюте, то просил ее погадать на него и на бубновую даму, — Зоя одна сидела дома и была очень счастлива оттого, что к ней никто не заходит и не тревожит ее расспросами.
В тишине и одиночестве она припоминала какой-нибудь из самых дорогих дней и делала что-то будничное, обыкновенное, как и всегда, когда под вечер ожидала Дмитрия с аэродрома.
Сейчас она гладила высушенное на морозе и солнце белье, вдыхая его приятный запах, пришивала где нужно пуговицы и ждала непонятно чего.
После того как она неожиданно сошлась с Дмитрием, вся ее жизнь была заполнена только им, им одним, единственным. Еще совсем недавно она бегала с девчонками на танцы в сад железнодорожников и в паре с такой же, как и сама, вертухой, ломаясь, двигалась в такт заигранной вконец модной в их городишке пластинке «Неизвестный друг». Она подпевала, хохотала или просто выкрикивала над ухом подружки слова песенки, которые казались ей смешными. «Днем хожу, вздыхаю, по ночам не сплю...» — лопотала и смеялась от души. Когда же влюбилась в Дмитрия, каждая песенка, каждая мелодия или давно знакомый ей стишок воспринимались ее сознанием совсем по-иному. Теперь все, весь мир она воспринимала только вместе с любовью к Дмитрию, и все, все вокруг стало для нее таким милым, таким прекрасным, что она могла, занимаясь домашними делами, по нескольку раз петь одну и ту же песенку, восхищаться морозным узором на окне, восхищаться словами, сказанными Дмитрием.
Улицы, по которым они ходили, степь за станцией, которая хорошо видна с насыпи, кинотеатр, эта комнатка, вещи — все, на что они глядели вместе влюбленными глазами, все, что слышали в те дни, теперь без Дмитрия, словно стало им самим, его духом и сделалось для нее еще дороже, трогало до слез. Она ни разу даже не попыталась подумать о том, что Дмитрия у нее уже никогда больше не будет. Потому-то Зоя так и воспринимала отсутствие Дмитрия в их комнатушке, как задержку в далекой дороге. И хотя ныне, за работой, она время от времени вздыхала, но все же ждала, ждала, как всегда.
Сегодня она проходила у сада железнодорожников. Скамейки, площадка с легким голубым навесом, дорожки — все было завалено снегом. Кусок оборванного ветром, вылинявшего, мерзлого кумача бил о фанерную колонну арки. Воспоминание о недавних осенних вечерах, когда она летела сюда и еще издали узнавала в толпе Дмитрия, тронуло ее сердце печалью. Зоя вздохнула и направилась дальше. Навстречу ей шла колонна солдат. Парни запели песню, и слезы застлали Зое глаза. Люди останавливались, чтобы посмотреть ей вслед, но она ничего не могла с собой сделать.
Пришла в клуб, где собирались призывники, чтобы увидеть отца, передать ему кое-что на дорогу. А тут народу — аж черно. Люди все больше с Украины, из Воронежчины, собранные в прифронтовых селах осенью и теперь. Группками стоят у длинного здания клуба на солнечной стороне, гутарят, что-то там распределяют по списку, окликают друг друга. А кто помоложе — те все больше в легкой одежде, даже в кепочках, — сошлись в тесный круг, уложили мешки в одну кучу и, только Зоя подступила к воротам, запели:
Зоя так и застыла, все тело будто онемело. Смотрит вокруг, ищет отца, но ничего не видит, все мелькает и расплывается в глазах.
Да, это о ней, как раз о ней говорится, о ее невысказанном горе. Как же ей показаться перед отцом под выкрики этих слов, которые полосуют ее сердце и напоминают о ее вине перед ним?..
Тронов заметил дочь, подошел, подал руку через ограду, хмурый, постаревший, в большой меховой шапке, с еле заметной улыбкой:
— Не плачь, дочка... Это ни к чему.
Зоя вытерла глаза.
— Пиши, папочка... Вот возьми.
