Полоз, как всегда, с делами о награждениях и званиях. Сегодня Красицкому тоже напоминали некоторые командиры дивизий о представлениях, надо наконец подписать. Незачем скоплять столько бумаг.
— Давайте!
Генерал задумался... Кто учтет все подвиги летчиков? Кто измерит их силу, мужественно отданную в этом наступлении? Недаром же так по-дружески с ним разговаривает командующий фронтом...
Красицкий потирал пальцами надбровья — он был доволен каждым именем.
И вдруг:
— Что?!
Капитан Полоз так и замер с поднятым над анкетой пресс-папье.
— Наше упущение, товарищ генерал, наше упущение, — капитан намеревался выдернуть анкету, но Красицкий придержал ее ладонью.
Адъютант открыл дверь.
— К вам начштаба, товарищ генерал
— Прошу... А вы пересмотрите остальные, капитан. Знаете же, что если штаб фронта что-то вернет, то во второй раз скоро не примет.
— Есть! — Капитан сердито посмотрел на ненавистный листок. — С ним всегда неприятности, товарищ генерал. Помните историю с невыключенным мотором?
Начальник штаба вошел в комнату и на ходу, от порога, встревоженно заговорил о танках на Белгородской дороге. Услышав это, Красицкий тоже подумал о танках, представив на мгновение, как они ныряют в белую пургу с белыми крестами на темных башнях и выныривают из нее на бешеном ходу.
Сказанное капитаном Полозом, однако, не выходило из головы. Да, он и в самом деле что-то помнит...
...Поле аэродрома с выгоревшей травой, укатанная земля. Горячий ветер. Тарахтит оставленный У-2, сзади вьется полоска пыли...
— Надо посылать эшелонированно группы четыре штурмовиков. — Начштаба развернул карту.
— Что вы сказали, капитан? Какая история?
— Помните, когда, Синюта служил в нашей эскадрилье? Своими глазами я не видел, но ходил слух, будто бы кто-то чуть не перелетел к немцам на его самолете.
На малом газу оставил, а лазутчик в это время из кукурузы... Как раз вы тут оказались...
— Черт знает, что несете!
Полоз вытянулся, будто в нем распрямилась какая-то внутренняя пружина.
Начальник штаба вспомнил об утешительном известии:
— Кстати, товарищ генерал, 206-й сообщил, что Жатков жив.
— Жатков?.. Это кто?
— Штурман Синюты... Летели с пакетом фронта.
— Живой? Это же прекрасно!
— Командир полка и Синюта просят разрешения проведать его в Старом Осколе.
Полоз тихонько, словно крадучись, отступал к порогу.
— Удивительное спасение! Как он выпутался? Герой! Вот, Полоз, история! Собираете всякие выдумки, вы вот эту запомните! Ее и внукам можно будет рассказать, как сказку.
Генерал быстро согласился с предложениями начальника штаба и вскоре остался один. Хотел просмотреть газеты, но никак не мог сосредоточиться. Жатков... Синюта... пакет... Они привлекали к себе вое его внимание, волновали.
— Адъютант, соедините с 206-м!
Полет Синюты и Жаткова продолжался.
Генерал, уже пережив его печальную неудачу, вопреки всему, снова ожидал того момента, когда два высоких, стройных, красивых лейтенанта предстанут перед ним со счастливым рапортом.
13
Вьюга бушевала беспрерывно. Ветер взрывал лежалый, скованный морозом снег. Голое небо твердо синело, похожее на глубокую промерзлую воду. Люди говорят: зима так лютует только тогда, когда кто-то хороший рождается или умирает.
В тот день ни с одного аэродрома армии не взлетел ни один самолет. Лишь в полдень пара У-2 оставила укрытия, поднялась в воздух и взяла курс на Старый Оскол. Они сделали посадку вблизи села, где размещался штаб армии.
Лететь, приземляться — сегодня это делать было не так просто. Генерал Красицкий, ожидавший У-2, сидя своем «бобике» у землянки, заметил, что ветер кидает легкие самолеты, как штормовая волна суденышки. Обождав, пока самолеты подрулили к землянке, генерал энергично выпрыгнул из машины и пошагал к переднему из них. В кабине сидел Синюта. Он приветливо поднял руку, и его очки блеснули на солнце. Генерал кинул взгляд на второй самолет, который находился совсем рядом. Там за штурвалом сидел командир полка. Но генерал решительно поднялся на крыло первого.
— Готово?
Генерал, усаживаясь, услышал это слово и замер. Что-то знакомое, сильное и властное прозвучало в этом вопросе. Его давно уже никто так не спрашивал, когда он садился в заднюю кабину. Кто мог его так спросить, тот хорошо владел собой, тот понимал свою обязанность и ответственность перед человеком.
— Готово! — крикнул Красицкий.
Они взлетели. Генерал смотрел на неподвижную фигуру пилота. Он чувствовал его слитность с машиной. Воспоминание Полоза о невыключенном моторе, желание Красицкого думать о Синюте, о том, каким тоном Синюта задал вопрос, полностью оживили в памяти генерала тот давний эпизод.
Синюта был снова рядом. Но сейчас он пришел к Красицкому прямо из лета сорок первого года, из пыльного вихря дорог, из грома задымленного неба и стал рядом такой, каким был тогда. В солдатской гимнастерке с двумя кубиками в петлицах, в стареньком шлеме, с самодельной зажигалкой в руках. Пришел, принеся с собой в этот самолет, преодолевающий зимние просторы и вьюгу, столь дорогие ему воспоминания. Генерал вспомнил свои молодые годы, свои боевые полеты, свои неудачи, своих незабываемых друзей.
«Подал врагу на тарелочке...» Кто это сказал?
Генерал даже наклонился вперед — ему захотелось быть поближе к лейтенанту.
«Только в душной комнате родятся такие мысли. А в полете видишь все настоящим, чистым — и землю, и человека».
— Мы с вами когда-то летали, лейтенант.
— Летали, товарищ генерал.
— Не забываете выключать мотор?
— Нет, товарищ генерал.
— А там, возле колонны кавалеристов, если бы выключил...
Неподвижный Синюта смотрел вперед, сквозь прозрачный круг рассекаемого винтом холодного воздуха и молчал.
— Старый Оскол слева.
— Вижу, товарищ генерал.
— Рад?
— Друг, товарищ генерал.
14
