— Думаешь, успеем?
— Пошли быстрей.
Они пошли в глубину двора, туда, где под навесом смутно угадывались очертания фургона. Здесь было тихо и сумрачно, не долетали звуки музыки, и почти не попадал свет дальнего фонаря Под ногами плескались дождевые лужи.
— Странно, — сказал Ким, — по-моему, в фургоне что-то светится… Посмотри…
— Да нет, отражает, наверно. Уже сто лет никто не был.
Они обошли машину и увидели, что задняя дверца приоткрыта, и из нее действительно падает полоса слабого света.
— Странно, — опять сказал Ким.
Он открыл дверцу. В машине, привалившись плечом к борту, сидел Лаврецкий.
Он даже не обернулся, когда открылась дверца. Сидел сгорбившись, только голова его чуть дрогнула.
— А-а, Ким Сергеевич, заходите, — сказал он, почти без всякого выражения. Ким стоял в нерешительности.
— Вот уж не ожидал, что увижу вас сейчас, — сказал Ким растерянно и влез на ступеньку.
Лаврецкий молчал, будто не слышал. Потом сказал:
— Захожу сюда иногда. Думаю.
Ким вошел внутрь, притворил дверцу. А Ильяс по привычке стал обследовать фургон снаружи, это было слышно по толчкам и постукиваниям.
— Как живете, Ким Сергеевич, давно мы не виделись, — все так же, без всякого выражения спросил Лаврецкий. Глаза его были устремлены на доску приборов.
— Да, верно, странная жизнь пошла. Работаем под одной крышей, а видимся, можно сказать, по праздникам..
— Разве что под одной крышей…
Ким нервничал. Он не знал, как завести разговор о приборе, а время идет. Время идет — там ждут.
— Это хорошо, что я вас сейчас встретил, — сказал он. — Очень хорошо. Как вы думаете, приборы здесь, в этой сырости, не теряют класса точности?
Лаврецкий впервые проявил заинтересованность. Он задвигался, перевел взгляд на Кима, и тот увидел давнюю горечь в его глазах.
— Класса точности? — переспросил он и невесело усмехнулся. — Я думаю, они скоро вообще выйдут из строя.
— Да, сыро здесь очень, — Ким поежился, — нельзя, видимо, держать лабораторию на открытом воздухе. Я поговорю с Катаевым… Кстати, Игорь Владимирович, не разрешите ли вы снять на пару часов емкостный прибор, крайне нужно, и тут же — на место. Катаев очень просил.
— Вы что — серьезно? — Лаврецкий поднял на Кима тяжелый взгляд и смотрел, не отрываясь, так долго, что Киму стало не по себе. — Неужели вы могли подумать, Ким Сергеевич, что я разрешу взять отсюда хотя бы винт, хотя бы одну гайку!
— Понимаете, Игорь Владимирович, авария. На машиностроительном. Ничего не могут сделать.
— Для этого есть аварийщики, вы это знаете не хуже меня.
— Понимаете, они возятся уже несколько часов, решили тянуть новый кабель…
— Ну и пусть тянут на здоровье. Вероятно, это давно уже пора было сделать.
— Возможно, — сказал Ким, — но то, что случилось, это в какой-то степени бросает тень на нас, понимаете…
— В таком большом городе, как наш, Ким Сергеевич, что-то где-то случается ежедневно. Мы и так превратились в аварийную команду. Но растащить уникальную лабораторию! Послушайте, ну он мог это придумать, допускаю, но вы-то, вы ведь прекрасна знаете, как все это создавалось!..
— Я знаю, — сказал Ким, — но тут такая ситуация… Скажите, Игорь Владимирович, не вы отвечали на телефонный звонок, звонили насчет аварии?
— Да… Был такой разговор. Я направил их в аварийную.
— Ясно. Ну что ж, извините, я поеду. Они там ждут.
— Может, нужно мое присутствие, — сказал Лаврецкий, — пожалуйста, я готов. Давайте попробуем вывести фургон, хотя сомневаюсь…
Ильяс сел за руль, включил зажигание. Стартер надрывался, но машина не проявляла никаких признаков жизни
— Думаю, это безнадежно, — сказал Ким. — И вам ехать не стоит. Народу там полно. До свиданья.
Это был странный день и странный вечер.
Началось с планерки, на которой он почти допрашивал нас, и это было так унизительно, что я взорвалась.
А потом, когда мы лазили по размокшей земле, искали повреждение, и стало уже темнеть, а дождь разошелся совсем, под ногами хлюпало жидкое месиво, а мы все ходили и ходили со своими жалкими омметрами и ничего не могли определить, и директор завода подошел, посмотрел, махнул безнадежно рукой и пошел прочь, а Федор остался стоять, пригнув голову, с потемневшим осунувшимся лицом, — я впервые почувствовала к нему что-то вроде сочувствия. Или сострадания — не знаю. Я увидела его пригнутые плечи, и на какое-то мгновение, мне показалось, ощутила тяжесть, которую он сам, добровольно, взвалил на себя. Зачем он ее взвалил, я не знала и, пожалуй, не понимала, но то, что он мог жить спокойно, как мы все жили до сих пор, и сам, добровольно взвалил на себя эту ношу к ответственность за все, что делается у нас, и за всех нас, я почувствовала очень ясно в тот миг.
Потом приехал Ким. Федор бросился к нему, но Ким вышел мрачный, развел руками — фургон не заводится, а прибор Лаврецкий не разрешил снять. И на телефонный звонок отвечал, оказывается, тоже Лаврецкий.
Федор стоял, смотрел на Кима и словно не понимал, что он говорит. Потом ладонью провел по лицу, и на щеке остался грязный след.
— Всему есть предел, — сказал он. — Я ждал… Я ведь терпеливо ждал… Думал, он поймет, увидит…
Я понимала, о чем он говорит, и, странно, вместо обычного озлобления на него, я вдруг почувствовала раздражение на Лаврецкого. Впервые за все время.
— Посветите мне, — сказал Федор, — я попробую пролезть в туннель под дорогой.
Мы прошли к тому месту, где кабель входил в туннель. Здесь было давно разрыто, мы влезли на насыпь и почувствовали, как грузнут ноги в размякшей глине.
— Женя, может, уйдешь отсюда, — сказал Ким, — ты и так вся вымокла, посиди в машине…
А Федор даже не обернулся. Он спрыгнул в яму, я подняла повыше большой шахтерский фонарь так, чтобы свет падал туда, вниз.
— Идиоты, — сказал Федор. Он рассматривал вход. — Кто же делает такие вещи!
Действительно, все было сделано в нарушение правил, не говоря уже о том, что следовало вообще перенести линию, если уж очень нужно было вести здесь дорогу.
Вход обвалился. Не было здесь даже трубы и воронки, просто оставили в кирпиче канал и слегка зацементировали с краю. Все обвалилось. Федор стал разбирать руками кирпич и щебень, Ким спустился к нему, стал помогать.
Они расчистили вход, Федор взял у меня фонарь, посветил туда.
— Дальше как будто ничего, — сказал он и стал ощупывать свободной рукой кабель. — Есть у кого- нибудь карманный фонарь, я попробую залезть.
Ильяс дал ему фонарик, и он стал пробираться внутрь. Канал был узкий, и он с трудом протиснул плечи.
— Постой, — сказал Ким, — погоди. Ты понимаешь, что может получиться? Тебя завалит там, и ты не выберешься ни вперед ни назад.
