— Косвенно. Иногда она нужна просто для дела. — В голосе его мне послышалась усмешка. Я пыталась разглядеть его лицо, но в неровном, мелькающем сумраке ничего не могла разобрать.
— Кажется, приехали, — сказал шофер. — Здесь, что ли?
Федор попросил меня открыть дверцу.
— Да, — сказал он, — точно прибыли. Спасибо, братцы.
Я помогла ему выйти из машины. Потом он попытался сделать несколько шагов сам, но его шатало. Двое прохожих — мужчина и женщина — испуганно шарахнулись в сторону: в тусклом свете фонаря его перебинтованная голова, руки и шея, видимо, производили жуткое впечатление.
— На каком вы этаже? — спросила я.
— На четвертом.
— Может, позвать кого-нибудь?
— Звать некого. Я сам доберусь… Отдохну немного и доберусь.
— Я помогу ему подняться, — сказала я шоферу. — Подождите.
— Сколько же я могу ждать? — заворчал он. — Там ждал. Теперь здесь жди! Я ж не такси, у меня рабочий день давно кончился…
— Правильно, — сказала- я ему, — а у меня рабочий день продолжается. Так что езжайте. Я на троллейбусе доеду.
— Да я не к тому, — устыдился он. — Только вы побыстрее.
— Не могу ручаться. — Я подошла к Федору, взяла его под руку.
— Ну, вот, — сказал он, — видите как… Никуда вам сегодня от меня не деться…
Мы медленно пошли по лестнице. Мы были уже на третьем этаже, когда я услышала, как сигналит шофер. Потом сердито заурчал мотор, и все стихло.
— Уехал, — сказал Федор. — Как вы будете добираться?
— Подумаешь! Не в первый раз. Это ваша дверь? — Да.
— Тогда все. Я пошла.
— Нет, погодите, не можете же вы меня бросить вот здесь, на пороге.
— Почему?
— А вдруг я упаду, не дойду до дивана. Кто будет отвечать? Вы.
— Ну, что ж, давайте быстрей доходите до дивана. Мы вошли. Я проводила его до широкой низкой тахты.
Он сел, прислонился к стене, прикрыл глаза.
— Извините, Женя. Я сейчас… Отдохну немного…
— Вам плохо? — спросила я.
— Напротив, — сказал он, не открывая глаз. — Никогда так хорошо не было.
— Тогда я пойду.
— Нет, нет, погодите, — встрепенулся он. — Я ведь все-таки больной, вы не можете вот так меня бросить, я пожалуюсь в местный комитет.
— Что вам еще?
— Откройте, пожалуйста, вон ту дверцу.
Я открыла дверцу какого-то странного низкого шкафчика.
— Возьмите, пожалуйста, вон ту бутылку. Я взяла бутылку с яркой наклейкой.
— Поставьте ее сюда. А теперь возьмите вон там два бокала, и мы с вами выпьем за праздник. Сегодня все-таки праздник. Нет, нет, не вздумайте отказываться, вы не должны меня волновать. Я ведь пострадавший. Мы выпьем, и я вызову по телефону такси. И вы спокойно уедете. Хорошо?
Я решила выпить рюмку и уйти. Это был чудесный коньяк — ароматный, очень легкий. Его даже закусывать не хотелось. Я поставила рюмку, посмотрела на него и вдруг почувствовала, что не смогу вот так просто уйти сейчас. Может быть, мне показалось, но его глаза, обычно голубовато-холодные, наполнились каким-то теплом и светом, они были сейчас темные, почти синие и совсем другие. И весь он был совсем другой, такой, каким я ею никогда не видела. Мне показалось, что я увидела в нем какую-то робость, мне даже интересно стало.
— Ну, — спросила я, — теперь можно уходить?
— Нет, погодите. Еще немного. — Он улыбнулся, и это была не ослепительная улыбка, которая всегда раздражала меня.
— О чем мы будем говорить? — спросила я.
— О чем хотите, — сказал он. — Мне кажется, за все время мы с вами вообще не разговаривали.
— Пожалуй, — согласилась я.
Я смотрела на него, видимо, слишком пристально, он почувствовал, опустил глаза. И мне от этого стало еще забавней. Я, кажется, ощутила какую-то власть над ним и решила насладиться этой властью
— Послушайте, Хатаев, — сказала я, — объясните, пожалуйста, чю в вас сидит такое?
— То есть? — Он поднял глаза.
— Ну, понимаете, нельзя же сказать, что вы умнее всех нас, верно?
— Конечно, — великодушно согласился он.
— Нельзя сказать, что вы образованнее Лаврецкого. По знаниям вам ведь еще далеко до него — не так ли?
— Пожалуй.
— Тогда объясните, почему вам удалось все переворотить, переиначить по-своему, и мы все ворчим, но все-таки идем за вами?
Он улыбнулся, помолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза.
— Хотите, скажу?
— Хочу.
— Только надо еще выпить.
— Пейте.
— А вы?
— Я чуть-чуть.
— Он налил два бокала с краями. Я отпила немного, а он — залпом, все до дна.
— Ну, — торопила я его.
Тогда он встал, подошел ко мне и вдруг с силой притянул к себе забинтованными руками.
— Вот и все, — сказал он хрипло. — Вот и все.
20
Федор болел недолго. Собственно, он почти и не отсутствовал в институте — три дня были праздники, а после них он сразу же появился. Правда, с забинтованной головой, но тем не менее веселый, даже возбужденный и шумный более обычного.
Весть о том, что произошло в тот вечер, уже облетела институт, ей даже был посвящен специальный выпуск стенной газеты с выразительными иллюстрациями в стиле 'Тысячи и одной ночи'.
Отдел, блуждающих токов ходил в именинниках. Был момент передышки, Федор не торопился разгонять всех по объектам, сидел писал что-то в своем кабинете, и все наслаждались давно не виданным покоем.
Именно в этот редкостный час Лаврецкий вышел из своего кабинета — строго-подтянутый, подчеркнуто-официальный, в темном костюме с белым воротничком и черным галстуком. Он был как всегда тщательно выбрит, аккуратно подстриженная бородка чуть уходила назад, и только набрякшие мешки под глазами, отливавшие синевой, выдавали его состояние.
Своим легким шагом он прошел через холл, открыл дверь кабинета Хатаева и остановился на пороге.
— Разрешите, Федор Михайлович?
