должен был это сделать.
— Все равно тебе следует поехать и попытаться исправить ошибки отца.
Ричард, конечно, будет очень сожалеть о потере такого воина — необычайно сильного, доблестного и преданного, и прежде всего — о потере друга. Но, отбросив свои интересы, он понимал, что для Дэйра настало время утвердиться в своих законных правах. Никогда раньше он не советовал Дэйру отстаивать права наследования Уайта, но сейчас необходимо было личное вмешательство наследника.
Огонек свечи заиграл на черных, как вороново крыло, волосах Дэйра, когда тот покачал головой.
— Я никогда не буду принят там, несмотря на эти отчаянные призывы.
— Твоя матушка просит тебя вернуться. — Ричарда было не так просто сбить с толку. Он прекрасно знал, что, несмотря на нелепые слухи и холодную циничную манеру держаться, Дэйр человек чести не меньше, чем он сам. А человек чести не способен пренебречь своими обязанностями по отношению к тем, кто от него зависит — так, как сейчас замок Уайт и все, кто в нем жил, зависели от Дэйра. — Она молит тебя о помощи, и, — в голосе Ричарда послышался мягкий упрек, хотя он спокойно излагал факты. Ричард обошел вокруг стола, чтобы заглянуть в лицо сидящему Дэйру, — если ее просьба касается земель, которые, в конце концов, станут твоими, тебе надо ехать.
Матушка? Ни малейшей дрожи не было на бесстрастном лице Дэйра, ничто не выдало его чувств. Это слово пробудило в нем лишь воспоминания о том, как холодно она всегда поворачивалась к нему спиной, когда он был ребенком, и о том, что она была всего лишь неясной тенью отца, когда он приезжал просить Габриэля отказаться от обреченного на неудачу похода.
Не получив от Дэйра ответа, Ричард продолжал уже более твердым тоном, чтобы внушить ему главное:
— Это твое наследство. Земля — это ты сам. Если ты любил брата, ты не можешь отказаться от этой земли. — Ричарду не надо было говорить, что он видел молчаливые слезы своего рыцаря, пролитые по Габриэлю. Слезы были так необычны для Дэйра, как если бы гранит вдруг начал сочиться водой.
Горячность в голосе графа и его пристальный взгляд прорвали крепкую оборону Дэйра и обнажили реальность, которую он так долго не хотел признавать. Реальность, которую нельзя изменить, несмотря на боль после смерти брата, ненависть к отцу или даже страх перед подданными Уайта. Он был наследником, и Уайт будет принадлежать ему — ничто и никто, за исключением короля, не может этого изменить.
Огрубевшее от ветра лицо Ричарда просветлело. Он обрадовался, что убедил этого смуглого рыцаря смириться со своей судьбой.
Дэйр ответил ему улыбкой, исполненной насмешки над собой. Ричард интуитивно нащупал его больное место, спрятанное глубоко внутри. Всю свою жизнь Дэйр в действительности не принадлежал никому и ничему. Гораздо больше, чем богатство или положение, он хотел иметь дом, свой родовой дом. Это было тайное желание, в котором он не признавался даже самому себе и которое никогда не открывал никому другому.
Ричард прервал молчание:
— Отправляйся поскорее и возьми с собой Томаса. — В немом вопросе Дэйр поднял кверху черные брови, Ричард пожал плечами. — Когда ты уедешь, он будет мне не нужен. Зная, как он привязан к тебе, я опасаюсь, чтобы он не выкинул чего-нибудь безрассудного или, еще хуже, опасного для себя и всех нас. Он всегда беспокоится о тебе, как курица о цыпленке.
Улыбка Дэйра потеплела и стала почти веселой при воспоминании о толстом коротышке сэре Томасе Орлее — внешне совершенно безобидном. На самом деле он был очень сильным и подвижным и всегда удивлял противника непредсказуемостью своих действий.
— Ах! — Ричард увидел скептическое выражение лица Дэйра. — Разве ты никогда не видел курицу в тот момент, когда ее выводку угрожает опасность? Это ужас! — Он покачал головой в деланном страхе. — Ужас!
Дэйр громко, раскатисто рассмеялся. Хотя он не мог представить себе Томаса в роли матери-курицы, между ним и этим рыцарем была крепкая дружба, сильнее, чем с кем-либо другим. Они стали друзьями с первой встречи. Прежде чем поступить в отряд графа Пембрука и сопровождать его во французские земли, которые давал ему в наследство отец, Томас служил у графа Родэйра в Уайте.
С гораздо большим, чем он сам мог предположить, интересом Дэйр слушал его рассказы о том, каким благодатным и щедрым было поместье Уайт. Особенно внимательно он выслушивал истории об уважении и даже любви, какую поданные замка питали к справедливому и благородному графу Уайту, также прозванному Дьяволом. Воспоминание о благодушном выражении круглого лица сэра Томаса Орлея согрело Дэйра. Он с удовольствием отнесся к идее разделить предстоящее неприятное путешествие с другом- рыцарем.
— Довольно! — тихо произнесла леди Элинор, но слово это как будто взорвалось в свежем воздухе пасмурного дня. — До некоторой степени я могу извинить ваше дерзкое любопытство, вероятно рожденное заботой о приемном брате. — И, — она замолчала, и ее красивый рот напрягся: очевидно, усилием воли она пыталась скрыть все возраставшую в ней неприязнь, — возможно, ваше поведение частично оправданно также тем, что вы воспитывались без материнского влияния, но…
Сказавшая это знатная дама как раз и была воплощением всех тех качеств, которые отец долгие годы пытался привить Элис. Тем язвительнее прозвучал ее легкий упрек. Элис молча ждала, когда леди Элинор закончит говорить. Как могла матушка Дэйра потворствовать (по крайней мере, своим молчанием) тому, что граф Сирил так жестоко обращался с их сыном? Этот вопрос она задавала себе много-много раз, но сейчас впервые у нее появилась возможность поговорить обо всем с леди Элинор. Она тактично и осторожно, по крайней мере, так ей показалось, попыталась выяснить отношение хозяйки замка к Дэйру, хотя требования все ей объяснить едва не сорвались у нее с языка. Вот и все, что она сумела узнать, чтобы приподнялся покров тайны над проклятием Сирила и чтобы несправедливое обвинение было наконец снято с имени Дэйра.
— Это наше личное дело, — ясные глаза леди Элинор сузились, но лицо сохраняло бесстрастное выражение, когда она повернулась к назойливой гостье, чтобы закончить свою отповедь, — и вы не имеете права вмешиваться.
По тому, как держалась ее собеседница, Элис поняла, от кого Дэйр унаследовал или научился способности замораживать свои чувства. Его мать была словно насквозь ледяная. Опустив голову, Элис уставилась на каменную дорожку крепостного вала, где они находились. Беззаботное отношение матери к сыну вызвало совершенно противоположный отклик у Элис — горячее желание защитить его.
— Чтобы вы поняли меня, я объясню это точнее. — Леди Элинор была неумолима. — Отношения между нами и Дэйром настолько личные, что, я уверена, ваше вмешательство не будет приятно никому из нас. Поэтому я предупреждаю вас не вмешиваться в дела, в которых вы ничего не понимаете.
Тут темперамент Элис вырвался наружу, и она бросилась на защиту отверженного ребенка, а ныне законного наследника, которому отказывают в правах.
— Это верно. Я не понимаю и, надеюсь, никогда не пойму, как мать может допустить, чтобы с ее сыном обращались так жестоко.
Леди Элинор, кажется, осталась глуха к этому выпаду. Лицо ее было по-прежнему холодным, пламенный взрыв темперамента Элис не имел видимого воздействия. Несколько долгих молчаливых мгновений Элис боролась со смущением, вызванным тем, что она была так невежлива с хозяйкой. Леди Элинор стояла, наклонив голову. Затем она спокойно повернулась и снова пошла мерной поступью по дорожке, ведущей к следующей угловой башне. Хотя Элис нисколько не жалела о том, что защищала Дэйра, сейчас ей не оставалось ничего другого, как последовать за леди Элинор.
Медленно прохаживаясь по крепостному валу замка Уайт, ни одна из женщин не чувствовала пронизывающего холодного ветра, — вероятно, из-за того холодка, что был внутри. Ни одна из них не заметила двух всадников, остановившихся в тени лесной опушки.
Знакомый вид открывался глазам человека, который возвращался сюда лишь во второй раз в течение его взрослой жизни. Несмотря на это, он понял, что сейчас это было бледным подобием прежнего. Стены замка казались ниже, чем прежде, как будто они осели под грузом тяжелых, низко нависших небес. Подъехав поближе, Дэйр увидел, что они и действительно стали разрушаться, так как долгие годы их не восстанавливали. Он столкнулся с очевидностью — эта некогда мощная крепость находилась сейчас в таком бедственном положении, что не выдержала бы и первой серьезной осады. И хотя грустный зимний
