С этого момента настроение графини заметно упало и уже не менялось до конца визита.
Тяжело было на сердце и у леди Моттисфонт, когда она возвращалась домой. Обаяние графини было так велико, что даже она, Филиппа, поддалась ему; так можно ли поверить, что сэр Эшли остался равнодушным? Но не это больше всего угнетало ее. Графиня заронила ей в душу странное подозрение. Вернувшись домой, Филиппа бросилась в детскую и там, схватив на руки сонную, теплую Дороти, стала в исступлении осыпать ее поцелуями, потом, слегка отстранив девочку от себя, принялась внимательно вглядываться в ее черты. Тяжело вздохнув, она, наконец, отпустила ничего не понимающую Дороти и поспешно удалилась к себе.
Она увидела в личике ребенка не только черты мужа — их она подмечала и раньше, она узнала черты, краски, выражение другого человека — своей новой соседки.
Только теперь уяснила себе несчастная Филиппа весь сложный ход событий, и она спрашивала себя, как могла она быть такой дурочкой, как не поняла всего раньше. Но недолго укоряла себя Филиппа за свое простодушие, другая, ужасная мысль поразила ее в самое сердце. Значит, это она, Филиппа, разлучила графиню и сэра Эшли! Правда, она не могла предвидеть, что все так обернется, но ведь от этого не легче. Возлюбленная ее мужа, его грех и его счастье, свободна теперь, когда он навсегда утратил свою свободу, и очень понятно, что графиня жаждет забрать своего ребенка! А этот ребенок стал тем временем для леди Моттисфонт чуть ли не единственным источником радости, источником, питающим пробудившееся в ней материнское чувство; в Дороти к тому же было столько знакомых черт, унаследованных от отца, что Филиппа мало-помалу стала впадать в приятное заблуждение, будто и она сама повторилась в этом ребенке.
Если и был какой промах в поведении этой добродетельной леди, так тот только, что уж слишком она была безропотна. Сказать откровенно, мужчина в роли главы семьи и хозяина дома редко бывает внимателен к чувствам беззащитной женщины, связанной с ним до гробовой доски, и, возможно, хоть я и не берусь утверждать это наверняка, Филиппе следовало бы, дождавшись в тот день возвращения мужа, встретить его градом упреков. Насколько справедливо мое предположение — один бог ведает, во всяком случае Филиппа ничего этого не сделала; она переносила все молча и молила бога, чтоб как-нибудь случайно не поперечить мужу, который, она должна была это признать, был всегда добр с ней и ласков, и только жила надеждой, что Дороти у нее не отнимут.
Постепенно семейство Моттисфонт и графиня так подружились, что стали видеться чуть ли не каждую неделю. И хотя Филиппа была начеку и понимала всю опасность такого сближения, ничего худого и предосудительного она не находила в графине… Было ясно, что не сэр Эшли, а Дороти тот магнит, который притягивает ее в Динслей Парк. Никогда раньше не встречала Филиппа в одной женщине столько ума, красоты и изящества, и она уверяла себя, не знаю, успешно ли, что ее ничуть не тревожит завязавшаяся между обоими семействами дружба: в самом деле, разве станет женщина, богатая, прекрасная, окруженная толпой вздыхателей, разбивать жизнь такого скромйого и безобидного существа, как Филиппа.
Подошла пора, когда, согласно обычаю, аристократические семьи уезжали на лето в Бат. Сэр Эшли Моттисфонт убедил жену поехать с ним и взять с собой Дороти. В Бате в том году собралось самое респектабельное общество. Моттисфонты встретили там немало своих знакомых. Тут были лорд Парбек с женой, граф и графиня Уэссекские, сэр Джон Греб, Дренкарды, леди Сторвейл, старый герцог Гемптонширский, епископ Мелчестерский, настоятель собора в Эксонбери и другие не столь блестящие представители знати, суда и гвардии. Приехала сюда и красавица графиня. Филиппа видела, как увиваются за ней молодые люди, и не могла допустить мысли, что графиня будет пытаться снова завлечь ее мужа.
Но для встреч с Дороти здесь у графини было больше возможностей: леди Моттисфонт часто прихварывала, а когда чувствовала себя здоровой, то по совести не могла удерживать девочку при себе и препятствовать свиданиям, которые так благотворно влияли на ребенка. Дороти привязалась к своему новому другу с той удивительной быстротой, которая убеждает нас в существовании чудесных незримых нитей, связывающих близких по крови людей.
Наконец наступила развязка, которую ускорил следующий случай. Как-то Дороти со своей няней была на прогулке, а леди Моттисфонт оставалась дома одна. Она сидела пригорюнившись и думала о том, что графиня сегодня, наверно, опять где-нибудь увидится с Дороти и они будут снова ласково разговаривать друг с другом. Внезапно в комнату вбежал сэр Эшли и сказал, что Дороти только что чудом избежала смерти. В том месте, где гуляли няня с девочкой, рабочие ломали дом. Вдруг передняя стена качнулась и повалилась прямо на них. К счастью, леса задержали падение; графиня с другой стороны улицы заметила, какая беда грозит ребенку, во мгновение ока она очутилась возле Дороти, схватила ее за руку и оттащила от опасного места, увлекая за собой и няню. Не успели они добежать до середины дороги, как стена рухнула, густое облако пыли окутало обеих женщин и ребенка, но ни один камень не задел их.
— Где Дороти? — спросила насмерть перепуганная леди Моттисфонт.
— У графини, она не отпускает ее сейчас…
— У графини? Но ведь Дороти моя, моя!.. — воскликнула леди Моттисфонт.
Но тут своим проницательным, обостренным любовью взглядом она заметила, что сэр Эшли забыл о ней, как забывают о чужом, постороннем человеке в подобные минуты. Мысли его были далеко: он видел Дороти, графиню, себя; и ничто за пределами тесного круга этих трех жизней его не интересовало.
Наконец Дороти привезли домой; она с восторгом рассказывала о графине, о том, что с ними произошло; в случившемся она не видела ничего страшного, а только все радовалась и восхищалась. Вечером, когда общее волнение улеглось, сэр Эшли сказал жене:
— Графиня спасла Дороти, рискуя жизнью, и я все думаю, как нам отблагодарить ее. Видно, уж придется отдать ей девочку, раз ей этого так хочется. Да и для Дороти так будет лучше. В конце концов нельзя же думать только о себе.
Филиппа схватила его за руку.
— Эшли, Эшли, что ты говоришь! Неужели вы отнимете у меня мою девочку, самое дорогое, что у меня есть?
Губы ее жалобно сморщились, на глазах выступили слезы, все лицо выражало такое горе, что сэр Эшли не стал продолжать разговор.
На следующее утро, когда Дороти еще спала, леди Моттисфонт тихо подошла к ее постельке, села у изголовья и долго глядела на нее. Наконец Дороти проснулась, открыла глаза и тоже принялась рассматривать Филиппу.
— Мама, ты ведь не такая красивая, как графиня, правда?
— Правда, Дороти.
— Почему не такая, мама?
— Дороти, скажи мне, девочка моя, с кем бы ты хотела жить, с ней или со мной?
Дороти смутилась.
— Мамочка, ты только не сердись, но мне бы так хотелось пожить у графини. Если, конечно, можно, и ты не обидишься, и все останется, как было.
— А она тебя когда-нибудь об этом спрашивала?
— Никогда, мамочка.
В этом и заключалась самая горькая обида: графиня вела себя в этой истории безукоризненно, с какой стороны ни глянь. В полдень леди Моттисфонт вошла в кабинет с выражением спокойной решимости на своем кротком лице.
— Эшли, вот уже пять лет мы с тобой женаты, и я ни разу не спрашивала у тебя о том, что мне и без того хорошо известно, — о происхождении Дороти.
— Ни разу, дорогая Филиппа. Хоть ты и догадывалась обо всем, я это видел, с самого начала.
— Догадывалась об отце, но не о матери. Я долгое время не знала, кто мать Дороти. Теперь я знаю.
— А, тебе и это известно? — заметил он без особого, впрочем, удивления.
— Трудно ли догадаться? Ну что ж, раз это так… я все снова обдумала, поговорила с Дороти и решила отпустить ее. Долг велит мне исполнить желание графини — ведь она рисковала жизнью, чтобы спасти моего… твоего… своего ребенка.
Затем эта самоотверженная женщина поспешно удалилась, чтобы скрыть от мужа свое отчаяние;
