ложились, вставали с первым стуком телег, с первыми свистками возчиков. Они знали каждую птицу в своих лесах, могли определить название каждого дерева, если оно не было особенно редкой породы, предсказывали погоду не хуже любого старика с ноющими к ненастью мозолями или фермера, озабоченного завтрашним днем.
Но однажды сэр Эшли получил письмо. Прочитал его, отложил молча в сторону и задумался.
— От кого это, дорогой? — спросила жена, бросив взгляд на лежащий на столе листок бумаги.
— От одного старого стряпчего из Бата, моего знакомого. Незадолго до нашей свадьбы, года четыре назад, я говорил с ним о Дороти.
— О Дороти?
— Да, дорогая. Я ведь тогда не знал, как ты станешь к ней относиться. Вот я и спросил, нет ли у него на примете какой-нибудь женщины нашего круга, которой хотелось бы взять на воспитание девочку.
— Да, но тогда ты был один и некому было позаботиться о ней, — живо возразила Филиппа. — А с какой стати писать об этом теперь? Разве он не знает, что ты женат? Наверно ведь знает.
— Ну конечно.
И с этими словами сэр Эшли протянул ей письмо… Стряпчий писал, что некая знатная дама, пожелавшая пока остаться неизвестной (его новая клиентка, лечащаяся в Бате на водах), недавно сказала ему, что ей хотелось бы удочерить девочку, только, разумеется, добрую и послушную и не совсем маленькую, чтобы можно было судить о ее характере. Он вспомнил свой разговор с сэром Эшли и вот теперь пишет ему. Девочке там будет хорошо, за это он ручается, — но, может быть, у нее уже есть и дом и семья?
— Зачем же писать об этом сейчас, спустя столько времени! — прошептала леди Моттисфонт, чувствуя, что у нее подкатывает комок к горлу, так сильно привязалась она к ребенку. — Ведь этот разговор был давно? Когда ты только что… нашел ее?
— Да, дорогая, еще тогда.
Сэр Эшли снова погрузился в задумчивость, и ни он, ни жена так и не ответили на это письмо. На том пока дело и кончилось.
Однажды за обедом, после возвращения из города, куда они ездили посмотреть, как люди живут, послушать, что говорят в свете, а также затем, чтобы обновить туалеты, поустаревшие за долгое сидение в деревне, — так вот за обедом они услышали от одного знакомого, обедавшего у них в тот день, что в старинной усадьбе неподалеку, которую хозяин, нуждаясь в деньгах, сдавал внаем, поселилась итальянская графиня, вдова, чье имя я пока утаю по причинам, которые откроются позже. Столь необычное соседство приятно удивило и заинтересовало леди Моттисфонт, заметившую, однако, что, родись она в Италии, она бы никогда оттуда не уехала.
— Она не итальянка, итальянцем был ее муж, — сказал сэр Эшли.
— Так ты уже слыхал о ней?
— Да, о ней говорили вчера у Греев. Сама графиня — англичанка.
Муж ее не прибавил более ни слова, а гость рассказал, что отец графини спекулировал акциями Ост- индской компании, на чем в то время наживались колоссальные состояния, и что графиня оказалась наследницей огромного капитала после его смерти; графиня в это время была уже вдовой: муж ее умер за несколько недель до смерти ее отца. Союз дочери преуспевающего дельца и нищего иностранца — отпрыска знатной фамилии — был, надо, полагать, чистейшим браком по расчету. Графиня еще очень молода, и когда минет срок траура, недостатка в женихах у нее, конечно, не будет. А пока она ищет уединения, бежит общества и светских развлечений.
Спустя месяц после этого разговора Филиппа заметила однажды, что сэр Эшли как-то особенно поглядывает на нее, словно хочет что-то сказать.
— И все-таки, пожалуй, Дороти было бы лучше у графини, — проговорил он наконец. — Графиня так богата, гораздо богаче нас. Двери самого избранного общества откроются перед Дороти. Этого мы не сможем для нее сделать.
— Дороти было бы лучше у графини? — в изумлении переспросила Филиппа. Так это она хотела взять на воспитание девочку?
— Она. Графиня и есть новая клиентка поверенного Гайтона.
— А тебе откуда это известно, Эшли?
— Я как-то видел ее, — ответил он, слегка смутившись. — Знаешь, она иногда приезжает на травлю, правда всегда в коляске, а не верхом, и сама в охоте участия не принимает. Там она и сказала мне, что советовалась с Гайтоном.
— Ты, значит, не только видел ее, но и разговаривал с ней?
— Да, и не один раз. С ней уже многие знакомы.
— Что ж ты не рассказал мне об этом, — тихо промолвила Филиппа. — А я совсем забыла нанести ей визит. Пожалуй, поеду на днях, может даже завтра… Но я, Эшли, не понимаю, как можешь ты думать, что Дороти там будет лучше? Она же теперь совсем, совсем наша. Я даже в шутку не хочу говорить об этом.
В глазах ее сэр Эшли увидел такой упрек, что не нашелся, что ответить.
Леди Моттисфонт не более англо-итальянской графини уделяла внимания охоте. Хозяйство и заботы о Дороти целиком поглощали ее, так что она и минуты не тратила на пустые развлечения. Мысль о том, что их любимое дитя, их Дороти, была бы счастливее в доме другой женщины, казалась ей нелепой и возмутительной. И ей было трудно понять равнодушие сэра Эшли, ибо она, как вы, должно быть, уже заметили, если не в самом начале, то, во всяком случае, задолго до описанного разговора, угадала истинные отношения между своим мужем и Дороти. Но по кротости своей она ни разу не намекнула ему о своих подозрениях и принимала жизнь такою, как она есть, не мудрствуя лукаво. И великодушие ее щедро вознаграждалось радостями, которые она находила в любви к ребенку.
Однако несколько дней спустя, затеяв разговор о путешествии за границу, муж ее снова вернулся к этой неприятной теме. Какая жалость, что они не уважили тогда просьбу графини и оставили Дороти у себя. Теперь они были бы свободны и могли ехать куда заблагорассудится.
— Графиня, — добавил он, — встретила на днях Дороти, когда девочка гуляла с няней. Она говорит, что в жизни не видала более очаровательного ребенка.
— Графиня все еще думает о Дороти? Какая дерзость!
— По-видимому, думает… Графиня хочет удочерить ее по закону, стать ей вместо матери, а у нас она только бедная воспитанница, взятая из милости.
— И я хочу удочерить ее, стать ей вместо матери! — в волнении воскликнула Филиппа. — Скажи только, как это сделать?..
Но сэр Эшли ничего ей не ответил и долго после сидел, задумавшись. А жена его, охваченная каким- то неясным предчувствием, вдруг ощутила беспокойство и даже смутную тревогу.
На другой день она поехала в Фернелл Холл с визитом, который так долго откладывала. Графиня была дома и приняла гостью очень любезно. Но бедная леди Моттисфонт! Сердце ее оборвалось, когда она увидела, как хороша ее новая знакомая. Еще ни разу в жизни не встречала она такого прелестного лица — все в нем было само совершенство. Казалось, природа, не скупясь, одарила графиню всевозможными женскими чарами. Ее по-европейски изысканные манеры, блестящее остроумие, живое воображение — все это так поразило нашу бедную Филиппу, что она почувствовала себя уничтоженной. И то сказать — она, да теперь уже и сэр Эшли, были такие провинциалы! Филиппа совсем растерялась перед этим потоком незнакомых идей и звуков. Она и трех слов не знала на чужом языке, а эта красавица графиня, хоть и англичанка родом, по-видимому, совершенно свободно говорила по-итальянски и по-французски и умела выразить любую мысль и любое чувство на этих языках, что в те времена считалось необходимой чертой красноречия, как, впрочем, и по сей день считается некоторыми.
— Какой странный случай, — непринужденно и весело говорила графиня. Девочку, которую рекомендовал мне мой поверенный, оказывается, воспитываете вы, мои соседи! Как ей сейчас живется? Я непременно навещу ее.
— Вы все о ней думаете? — спросила леди Моттисфонт, насторожившись.
— Ах, как бы мне хотелось взять ее к себе!
— Но поймите же, это невозможно. Она моя! — ревниво возразила Филиппа.
