— Нет, миледи, — сказал он. — Очень вам благодарен, но пусть уж лучше все остается, как есть. Имя своего отца я все равно и так ношу. Видите ли, миледи, вы не думали обо мне, когда я был слаб и беспомощен; зачем же я приду к вам теперь, когда я силен? Она, эта добрая душа, — он показал на Милли, — растила меня с первых дней моей жизни, нянчила меня, ухаживала за мною, когда я хворал, и урезывала себя во всем, чтобы помочь мне выбиться в люди. Никакую другую мать я не могу любить так, как ее. Да она и есть моя мать, и я всегда буду ее сыном! — И с этими словами он обнял Милли за плечи своей сильной рукой и поцеловал ее с величайшей нежностью.
На бедную маркизу было жалко смотреть.
— Ты убиваешь меня! — воскликнула она, задыхаясь от рыданий. — Разве не можешь ты любить и меня тоже?..
— Нет, миледи. Скажу вам откровенно: вы стыдились моего отца, честного и доброго человека, и поэтому теперь я стыжусь вас.
Ничто не могло его поколебать. Под конец несчастная женщина прерывающимся голосом выговорила сквозь слезы:
— Не можешь ли ты — ах, не отказывай! — поцеловать меня, один только раз! как ты ее поцеловал?.. Это же так немного — и это все, о чем я прошу!..
— Пожалуйста, — ответил он.
Он холодно поцеловал ее, и тем завершилось печальное свидание. Но этот день стал началом конца для маркизы Стонэндж. Так странно была она устроена — как, впрочем, и большинство людей, — что отказ сына заставил ее еще сильнее жаждать его любви. Сколько она после того прожила, я хорошо не знаю, но, во всяком случае, недолго. Ее источило бесплодное раскаяние, о коем сказано, что оно острее зуба змеиного. Равнодушная теперь к мнению света, презирая все его правила и обычаи, она не скрывала более своей горестной истории; и когда пришел желанный конец (который, как я должен признать с прискорбием, она не захотела смягчить утешениями религии), нельзя было бы точнее определить его причину, чем сказав, что она умерла от разбитого сердца.
Леди Моттисфонт
Перевод М. Литвиновой-Юдиной
Человеку созерцательного склада, пожалуй, лучше всего избрать для жизни городок Уинтончестер, этот самый романтический из всех старинных городов Уэссекса; ибо там есть собор с таким длинным нефом, что по нему можно прогуливаться, не поворачивая то и дело назад, и предаваться размышлениям на самые отвлеченные темы с таким видом, будто просто совершаешь здесь свой предобеденный моцион, укрывшись от дождя или слишком жаркого солнца. Можно, например, неторопливо прохаживаясь среди этих великолепных надгробий триста шагов в одну сторону и снова триста шагов в другую, — раздумывать о том, что конечная участь владык мира сего разнится от конечной участи простых смертных лишь тем, что останки королей и епископов хранятся в сухости под этими древними сводами, а прах фермера или приходского священника беспрепятственно мокнет в месте их последнего успокоения под открытым небом. Или, если вы влюблены, пройдитесь об руку со своей милой по часовням и боковым приделам, и вы так проникнитесь царящим вокруг торжественным настроением, что ваша с ней любовь примет более утонченный и возвышенный характер и станет от этого гораздо приятнее разуму, если не сердцу, нежели те оттенки чувства, которые возникают в иных местах, где кругом кипит жизнь, где все цветет и плодоносит.
Под этими-то величественными сводами одним холодным мартовским утром происходило объяснение сэра Эшли Моттисфонта с благородной девицей Филиппой. Удалившись сюда со своей избранницей от докучливых родственников, сэр Эшли, вот уже несколько лет вдовствующий, предложил ей стать хозяйкой в его доме. Жизнь Филиппы, дочери простого сквайра Оукхолла, проходила до сих пор в безвестности, а сэр Эшли хоть и был небогат, но занимал в свете довольно заметное положение. Поэтому все в округе в один голос решили, что сватовство баронета большая честь и большое счастье для такой незначительной особы. Да и сама добрая Филиппа была того же мнения о предстоящем замужестве. Сэр Эшли так пленил ее, что, идя рядом с ним в упомянутый выше день, она не чувствовала под ногами жестких каменных плит, — ей казалось, будто она парит в небесах. Филиппа, по натуре мечтательная и застенчивая, все спрашивала себя, за что это судьба послала ей такого блестящего жениха, знатного и красивого, объездившего чуть ли не весь свет.
Когда сэр Эшли просил руки Филиппы, он излагал свои намерения не тем корявым языком, каким выражались в подобных волнующих обстоятельствах местные дворяне, но говорил столь изящно и учтиво, словно учился красноречию по «Сборнику отрывков для декламации» Энфилда. Однако ж к концу своей речи он чуть запнулся, видно, у него было еще что-то на уме.
— Прелестная Филиппа, — так наконец сказал он (Филиппа, заметьте, была вовсе не так уж прелестна). — Вам должно знать, что существует маленькая девочка, чья судьба не безразлична мне… Я нашел ее на капустном поле, возвращаясь домой с веселой пирушки. (Таков был юмор достойного баронета.) Малютка тронула меня своей беспомощностью, и я решил позаботиться о ее будущем, дать ей некоторое воспитание, приличествующее девушке из простой семьи. Сейчас она на руках одной доброй поселянки из нашего прихода. Ей только год и три месяца. Ведь вы не откажетесь, любезная Филиппа, уделить внимание этому беззащитному существу?
Надо ли говорить, что наша юная невинная леди, полюбившая своего героя так горячо и радостно, обещала любить и жалеть маленького найденыша; и вскоре после этого в том самом соборе, в стенах которого звучал недавно голос сэра Эшли, предлагавшего Филиппе руку и сердце, совершился обряд бракосочетания. Венчал сам епископ, почтенный старец, соединивший на своем веку столько пар и так наторевший в этом деле, что жених и невеста не успели и оглянуться, как стали единой плотью, хоть каждый и продолжал еще смутно ощущать себя отдельным от другого существом.
Тотчас же после свадьбы молодые уехали в свое поместье Динслей Парк и зажили там в мире и согласии. Леди Моттисфонт, верная своему слову, часто хаживала в деревню навестить девочку, появившуюся на свет при столь таинственных обстоятельствах. Относительно капустного поля у нее было свое мнение, но она никому его не высказывала; имея такое нежное, чувствительное сердце, она непременно должна была кого-то обожать, и, не будь рядом живого существа, она, верно, обожала бы и камень. Маленькая Дороти — так назвали девочку при крещении — полюбила леди Моттисфонт, как если бы та была родной ее матерью; скоро и сама Филиппа так привязалась к ней, что отважилась просить мужа взять Дороти к себе в дом и дать ей воспитание, какое они дали бы собственной дочери. Сэр Эшли ответил согласием, не забыв, впрочем, добавить, что это может вызвать нежелательные толки. Но заметно было, что просьба жены его обрадовала.
Так прожили они безвыездно года два или три, наслаждаясь безоблачным счастьем, если только бывает что-нибудь безоблачное в нашем английском климате. Дороти принесла Филиппе неизвестную той доселе радость; своих детей у нее не было, да как будто и не было надежды на их появление, и она, не мучая себя понапрасну догадками о происхождении Дороти, мудро рассудила, что судьба была к ней особенно милостива, подарив ей это дитя. Будучи женщиной мягкой, живущей по велению сердца, она любила мужа преданно, не рассуждая, всю душу вкладывая в это чувство. Такой же была ее любовь к Дороти. Филиппа баловала ее, ласкала, как родную дочь. Девочка оставалась для нее единственной утехой, когда муж отлучался из дому по делам или уезжал развлечься. Возвращаясь домой и заставая там всякий раз картины, свидетельствующие о взаимной привязанности Филиппы и Дороти, сэр Эшли был, видимо, счастлив. Он целовал жену, жена целовала маленькую Дороти, Дороти бросалась целовать сэра Эшли, и всякий раз после такого тройного проявления чувств леди Моттисфонт восклицала:
— Ах, мне, право, не верится, что это не мое дитя!
— Не думай об этом, дорогая. Я вижу здесь особую мудрость провидения. Господь послал нам Дороти, зная, что иным путем нам не суждено иметь ребенка.
Жизнь они вели самую простую. Сэр Эшли, покончив с путешествиями, обратился к сельскому хозяйству и охоте, Филиппа занималась домом. Радости их ограничивались семейным кругом. Они рано
