— Может быть, — предположил как-то Грийнс, удрученный результатами многомесячных опытов, — в возникновении полиневрита лежит не одна причина, а несколько и заболевание это относится к разряду полиэтиологических — многопричинных?
— Нонсенс! — отрезал Эйкман. — И ячмень, и пшеница — исконные культуры Европы, а бери-бери и птичий полиневрит — специфические болезни Востока.
И все надо было начинать сначала!
Заболевших кур они кормили отрубями — и птицы быстро выздоравливали. Один факт был неоспорим: отруби — и рисовые, и пшеничные, и ячменные, и саго — легко врачуют полиневрит. Что же за волшебное вещество заключено в них и как его выделить в чистом виде?
Химический состав отрубей известен: углеводы и небольшое количество минеральных соединений — солей. Известен и химический состав риса, ячменя, саго, пшеницы, и он ничем не отличается от химического состава отрубей!
Так в чем же дело? Рис — яд, его отруби — противоядие.
Во всем Семаранге кур кормят неочищенным зерном и отрубями, и почему птицы не заболевают — понятно. Но почему же не болеют куры, питающиеся из солдатского котла? Ни отруби, ни неочищенные зерна не входят в пищевой рацион колониальных войск...
За окном светало. Из моря быстро выплывал пурпурный круг солнца. Двухмачтовик на рейде одевался парусами.
Эйкман встал из-за стола и погасил свечу.
Где-то лениво тявкала собачонка. Начинали третью перекличку петухи. Над спящим Семарангом занималось тихое рождественское утро.
Пройдет несколько лет после той рождественской ночи, и в печати появится новая научная работа доктора Грийнса. Она будет посвящена бери-бери, и Грийнс осторожно выскажет в ней предположение о том, что причиной загадочного заболевания является отсутствие в продуктах питания какого-то еще неизвестного человечеству вещества.
И еще пройдет несколько лет, и в 1906 году, уже всемирно известный ученый-экспериментатор, поставивший сотни блестящих опытов, доктор Эйкман в одной из своих последних статей напишет следующее: «В рисовых отрубях имеется вещество, отличное по своей природе от белков, жиров, углеводов и солей, которое необходимо для здоровья и отсутствие которого вызывает полиневрит».
Выводы ученых были смелы и неоспоримы. Оба не сомневались в существовании вещества, без которого невозможна жизнь, но, увы, не им суждено было его открыть...
Биохимик Функ
Из всех многочисленных парков Лондона (а столица Великобритании, как известно, самый зеленый город в мире) Функ (Функ был по национальности поляком) избрал для прогулок Кеннингтонский, славящийся не только своей тишиной и обилием зелени, но и прекрасными площадками для игры в крокет. Бывало, в Кеннингтон-парк по воскресеньям съезжались любители этой славной английской игры даже с таких окраин, как Тильбери и Хиллингдон.
Обычно Функ ходил в парк пешком. Он жил в районе Вестминстерского аббатства, и от парка его практически отделял только старый мост через Темзу. Он любил этот парк. В тишине его тенистых аллей всегда хорошо думалось, а изредка долетавшие сюда трамвайные перезвоны совсем не мешали плавному ходу мыслей.
На грани веков родилась новая наука — биологическая химия, изучающая химические реакции, идущие в живом организме. Врач по профессии, Функ заведовал биохимической лабораторией при Листеровсном научно-исследовательском институте и славился среди своих немногочисленных коллег как редкостный педант и блестящий экспериментатор. Чистота химических реакций, поставленных им, ошеломляла, о его медицинской эрудиции ходили легенды. От Функа ожидали многого.
Функа, как почти всех врачей-теоретиков того времени, интересовали болезни недостаточности, такие как бери-бери, рахит и скорбут. Практическая и экспериментальная медицина, особенно в лице Эйкмана и Грийнса, сделала все, обосновав наличие в продуктах питания какого-то вещества, абсолютно необходимого для нормальной жизнедеятельности организма.
В своей лаборатории Функ повторил почти все опыты Эйкмана и Грийнса, но не на курах — куры в Лондоне стоили дорого, — а на голубях. О скорбуте и бери-бери он, наверное, знал больше любого практического врача, хотя никогда не имел дела с больными.
Иногда в Кеннингтон-парке Функ встречался с леди Меджвик — вдовой своего университетского товарища, погибшего от бурской пули в Трансваале (Англо-бурская война 1899—1902 годов). Они молча раскланивались и расходились в разные стороны. Несколько раз ему казалось, что леди Меджвик хочет заговорить с ним, но что-то смущает ее, и он, замкнутый по своей природе, не знал, как прийти ей на помощь. Они были почти незнакомы и встречались еще при жизни Гарри всего два-три раза.
О болезнях недостаточности Функу было известно все, сделанное в мире за последние тридцать лет.
Он был знаком даже с работами японца Такаки, и только небольшая по объему рукописная диссертация русского доктора Лунина, пылящаяся в архивах Дерптского университета, была незнакома ему, как, впрочем, и ни одному другому ученому Старого и Нового Света.
Дубы не сбрасывали своих коричневых листьев даже зимой, когда выпадал недолгий снег, и Кеннингтон-парк опустевал и становился грустным, как человек, погруженный в тягостные раздумья. Разгуливая по белым аллеям парка, Функ думал о веществе, которое предстояло ему открыть. В его голове рождались десятки химических реакций. Наутро он ставил их в своей лаборатории, с каждым разом усложняя опыты, дотошно анализируя их, — не было нового вещества.
В парке сходил снег и лужайки вмиг становились изумрудно-зелеными, хотя до весны было еще далеко, и Функ всякий раз поражался безудержной силе жизни, бунтующей в травинках.
Совсем недавно его коллега Гопкинс повторил опыты русского доктора Лунина, не зная о том, что они уже были поставлены тридцать лет тому назад в лаборатории дерптского профессора Шмидта. Опыты Гопкинса несколько отличались от экспериментов Эйкмана и Грийнса как по технике, так и по испытуемому материалу, но привели к тем же неоспоримым выводам. «Ни одно животное не может жить на смеси чистых жиров, белков и углеводов, даже если ему будет добавлен весь неорганический материал, — заключал Гопкинс. — Животный организм приспособлен жить либо за счет растительных тканей, либо за счет животных, а эти ткани содержат бесчисленные субстанции, помимо белков, жиров и углеводов».
Гопкинс был категоричнее Эйкмана и говорил уже не об одном веществе, а о бесчисленных субстанциях, неизвестных науке.
Какова же химическая структура этих загадочных субстанций? В виварии Листеровского института повторили опыты Гопкинса...
В мае в Кеннингтон-парке начинала цвести персидская сирень и высокие каштаны выбрасывали белые свечи. С крокетных площадок доносились веселые голоса игроков и глухие удары по деревянным шарам. Парк оживал и вселял в сердце Функа несокрушимую веру в удачу.
Над поисками неизвестного вещества бились десятки, а может быть, сотни ученых, но Функ почему-то чувствовал, что именно ему судьба уготовила пальму первенства в этих мучительно затянувшихся поисках.
Он не был тщеславен. Он был одержим, и ничего, кроме работы, для него не существовало. Он не верил в силу слепого случая в науке, особенно в такой, как биохимия, где только бесконечный планомерный труд и бессчетное количество химических реакций могут дать желаемый результат, и он будет естествен, закономерен, как ежедневный восход солнца, например. Давным-давно прошли в науке счастливые случайности, и даже открытие сэра Ньютона не было случайным, а легенда об упавшем яблоке — всего лишь легенда, придуманная кем-то на досуге...
Однажды в глухой аллее парка он вновь встретился с леди Меджвик. Они не виделись месяца два-
