Денщик вздохнул и тихо сообщил:
— А земляк мой, Гришка Зуевг нынче от трясухи умер.
Торопов промолчал.
— В три дня скрутило! Эхма! — Денщик махнул рукой и вышел из комнаты.
Оставшись один, Торопов задернул на окне занавески, засветил свечу и присел к столу. Остывая, тускло поблескивал самовар своими крутыми боками. Углы комнаты скрывала темнота, и где-то в ней назойливо звенел комар. Сухо шелестели страницы тетради, исписанные мелким почерком.
Он перечитывал свои записи, сделанные несколько лет назад в Андийском Койсу и в крепости Дербент. Записи были по-канцелярски скупы и мрачны, и от них веяло на Торопова глухой тоской и кладбищенской безысходностью. «Каждая казарма пред-став-ляла лазарет, и люди считали не те дни, когда у них была лихорадка, а те дни, когда ее не было: так редко последнее случалось с ними».
Ничего не изменилось за эти годы ни в Андийском Койсу, ни в Дербенте. Смерть навсегда поселилась здесь, и люди покорно смирились с ней, как с неизбежностью, ниспосланной свыше. Они благодарили бога за каждый день, прожитый без лихорадки, и с тревогой ожидали завтрашнего, как солдаты перед сражением.
Когда полк отправлялся в горы, лихорадка, словно старая кляча, карабкающаяся по круче, отставала от него и недели через две-три солдаты забывали о ней, но стоило опуститься на равнины, и она возникала снова — внезапная, как снежная лавина, стронутая со склона случайным выстрелом. Ее пытались отогнать полковыми молебнами, смолистыми дымами костров, разложенных вокруг бивуаков, втертым в тело уксусом, дольками чеснока, спрятанными в ладанках, пороховой настойкой, добавляемой в солдатские котлы... Иногда, в редкие холодные зимы, она сникала на месяц-другой, таясь, очевидно, в болотах до прихода тепла. Она казалась вездесущей, и не было на Кавказе ничего опаснее и страшнее ее.
За десять лет службы в Ширванском полку Торопов хорошо изучил лихорадку — он встречался с ней почти ежедневно, — но тайна этой болезни так и оставалась непознанной, хотя места, где она обитала, он описал в своих тетрадях с топографической точностью. Местности без стоячей или медленно текущей воды лихорадка обходила стороной. Не любила она и ветров, постоянно дующих с моря, и никогда не селилась в горах. Он научился по военным картам-трехверсткам с точностью в несколько километров определять очаги лихорадки и почти никогда не ошибался.
Торопов захлопнул тетрадь.
За окном трещали цикады. С близких болот доносился монотонный лягушачий хор, стремящийся во что бы то ни стало заглушить все другие ночные звуки в Андийском Койсу. В сенях вздыхал денщик, устраиваясь на ночлег. В мазанку вползала знобкая сырость.
Торопов встал из-за стола, накинул на плечи бурку, прошелся по комнате. Карманные часы показывали полночь. Он достал из чемодана потрепанную тетрадь и вернулся к столу. На обложке тетради крупными буквами было выведено: «Аракс».
Четыре года назад, когда полк стал на зимние квартиры в приморском городке Поти, Торопова откомандировали на персидскую границу, к донским казакам. Граница шла по Араксу, и, судя по карте, которую он раздобыл в штабе полка, это было самое гиблое место на всем Кавказе, В действительности так оно и оказалось.
Низкие заболоченные берега, поросшие тростником, скрывающим всадника. Тяжелая влажная духота, как в парилке. Зловонные запахи гнили на десятки верст. Плотный монолит туманов, не рассеивающихся даже в солнечные дни. Затхлая вода в колодцах. Скользкие от плесени стены казарм. Серые, изнуренные лица казаков, едва держащихся в седлах.
Ночные туманы над Араксом поднимались так высоко, что застили в небе звезды.
Лихорадкой на заставах болели все. Редкая неделя обходилась без похорон, и к ним здесь привыкли, как привыкают к смерти на войне.
Торопов глотал хинин и, наверное, именно поэтому переболел лихорадкой на Араксе всего один раз. От хинина звенело в ушах и пересыхало в горле. Перед глазами мельтешили разноцветные мушки. Иногда по ночам к нему приходили расплывчатые галлюцинации. Ему казалось: над сторожевой вышкой летают белые ангелы и куда-то зовут его тихими голосами. Он колол себя булавкой, чтобы очнуться, до крови прикусывая губы. Видения исчезали так же внезапно, как и появлялись. На лбу выступала холодная испарина. Тело сотрясала крупная дрожь. Горькая, как полынь, слюна заполняла рот. Он знал: это хинное отравление, от которого можно умереть...
По вечерам, засветив в палатке фонарь, он записывал свои наблюдения в разбухшую от сырости тетрадь. Он не знал, пригодятся ли они кому-нибудь в будущем, понадобятся ли ему самому. «Через три года из восьмиста человек полка на Дон возвращалось не более пятидесяти человек».
Торопов знал на Кавказе и такие укрепления, откуда никто не возвращался.
* * *
Осенью 1864 года военный врач Н. И. Торопов защитил в Медико-хирургической академии диссертацию под названием «Опыт медицинской географии Кавказа относительно перемежающих лихорадок». Это была первая крупная научная работа в России, посвященная заболеванию, названному впоследствии малярией. Торопов первым из врачей обратил внимание на очаговость малярии, на ее зависимость от климата и окружающего ландшафта.
В науке о малярии работа Торопова считается классической. Она известна во всем мире.
Психиатр Розенблюм
Так уж случилось, что одна из тайн малярии открылась человеку, весьма далекому от ее проблем и никогда не занимавшемуся ею специально.
Александр Самойлович Розенблюм работал палатным врачом психиатрического отделения Одесской городской больницы. Он был трудолюбивым, эрудированным и очень наблюдательным врачом. Душевнобольных в его времена лечить не умели. Больные просто обрекались на пожизненное пребывание в лечебницах, больше похожих на тюрьмы, чем на лечебные учреждения: дубовые двери, обитые полосами железа, окна, забранные в решетки, мрачные санитары-надзиратели, смирительные рубашки...
В Одессе говорили: «Если бог хочет наказать человека, он отбирает у него разум». И были, пожалуй, правы. Не было в Одессе людей несчастнее и жальче, чем пациенты доктора Розенблюма. Болезнь отнимала у них всякую надежду на будущее, превращала в бессмысленные существа, которым ничто не могло помочь.
В конце лета 1875 года в двухэтажный психиатрический флигель, скрытый от любопытных глаз в глубине больничного парка, неведомыми путями прокралась малярия. На Черноморском побережье заболевание это считалось нередким и его симптоматика хорошо была известна каждому врачу.
В психиатрическом отделении заболело сразу шесть человек, и у всех шестерых диагноз не вызывал ни малейшего сомнения: малярия.
Лихорадящих больных лечили большими дозами хинина, но надежд на их выздоровление практически не оставалось, так как все шестеро были к тому же больны тяжелыми формами прогрессирующего паралича — абсолютно неизлечимого заболевания. В те времена диагноз прогрессирующего паралича был равнозначен смертному приговору. По всем законам медицины присоединившаяся малярия должна была усугубить состояние больных и приблизить закономерный при таком заболевании летальный исход. Каково же было удивление всей больницы, когда подопечные доктора Розенблюма оправились не только от малярии, но и от паралича.
Больше всех недоумевал сам Розенблюм. «Случайность! — думал он. — Ничем не объяснимая случайность!» Хотя ни он, ни его коллеги никогда не отмечали счастливых случайностей в развитии прогрессирующего паралича.
«Неужели хинин так легко победил тяжелый недуг? — спрашивал себя Розенблюм, перечитывая в городской библиотеке многочисленные руководства по малярии и методам ее лечения. — Но если не хинин,
