В конце 1942 года в «Северную лабораторию» была нанята женщина, нигде до этого не работавшая. По штатному расписанию она числилась уборщицей с неполным рабочим днем, но так значилось только на бумаге.
— У вас, Мери, будет очень легкая работа, — сказал ей Когхилл. — Не сомневаюсь, вы отлично справитесь с ней.
— Что я должна буду делать, мистер Когхилл?
— Покупать на рынке заплесневелые фрукты и овощи и приносить их в лабораторию.
— И вы собираетесь мне за это платить жалованье?
— Да, Мери, — серьезно ответил Когхилл. — Двадцать долларов в неделю плюс все транспортные расходы и, естественно, стоимость продуктов, приобретенных вами у фермеров.
Вот так и появилась в лаборатории новая сотрудница — «заплесневелая Мери», как вскоре прозвали ее в городе. Через месяц-другой «заплесневелую Мери» хорошо знали на всех рынках в радиусе ста миль от Пеори, на многих фермах и овощехранилищах. Бывшая домохозяйка оказалась на редкость добросовестным и расторопным работником. Она была вездесуща. Сегодня ее видели в Спрингфилде, а назавтра она уже объявлялась в штате Миссури или Айова или на центральном рынке самого Чикаго.
Однажды Мери — это случилось летом 1943 года — принесла в лабораторию полусгнившую дыню, покрытую пятнышками зеленоватой плесени.
— Посмотрите, мистер Том, какая симпатичная дыня! Наверное, это как раз то, что вам надо. Обратите внимание, какая необычная плесень выросла на ней!
— Пожалуй, — согласился Том, разглядывая сквозь лупу пятнышки плесени, густо покрывающие желтую кожуру дыни.
— Миссис Портер, что живет на Грин-стрит, даже не торговалась. Она уступила мне дыню всего лишь за полцента.
Плесневой грибок, поселившийся на дыне, относился к виду Penici Ilium crisogenum. Через семь дней после начала его испытаний всегда флегматичный доктор Том шумно ворвался в кабинет Когхилла.
— Что случилось? — тревожно спросил Когхилл, подымаясь из-за стола.
Он волнения Том не мог говорить. Руки его тряслись, когда он вынимал из карманов халата чашки Петри.
— Победа, шеф! — с трудом выдавил он, борясь с одышкой, и упал в кресло. — Penicillium crisogenum!..
Когхилл протянул ему стакан с водой. Быстро глянул одну из чашек на свет. Микробные колонии в ней жались к самым краям. Вокруг желобка с плесневым фильтратом агар-агар был чист. То же оказалось и в других чашках. Плесень, выросшая на дыне, выделяла бактерицидное вещество раза в полтора сильнее, чем плесень Penicillium notatum.
Когхилл взволнованно зашагал по кабинету.
Том вытер носовым платком лицо и, справившись с волнением, проговорил:
— То, что мы тщетно искали по всему свету, скрывалось в Пеори. Под самым носом у нас! — Голос его дрогнул. — Всего за полцента Мери купила золотую дыню.
Когхилл внезапно остановился у окна, глянул на Тома.
— А я всегда верил, что так оно и будет, — растроганно произнес он. — Всегда, коллега Том!
«Северная лаборатория» приступила к работе над новым штаммом плесени, и уже через месяц пенициллин, выделенный из нее, блестяще выдержал клинические испытания во всех госпиталях, куда пришли посылки из Пеори.
И по сей день все заводы США, изготовляющие пенициллин, используют в качестве сырья плесневой грибок Penicillium crisogenum, обнаруженный на полусгнившей дыне летом 1943 года.
Дитя войны
Когда Москва стала прифронтовым городом (а случилось это в октябре 1 941 года), одна из лабораторий Всесоюзного научно-исследовательского института экспериментальной медицины — лаборатория биохимии микробов — перебралась в подвал жилого дома. В подвал подвели воду и электроэнергию и, прорубив два запасных выхода, превратили в надежное бомбоубежище. Здесь в самое суровое время для нашей страны создавался пенициллин.
Заведовала подвальной лабораторией хрупкая черноволосая женщина — профессор Ермольева. Было ей тогда сорок четыре года.
Из-за фронтов до Москвы доходили слухи о том, что англичане и американцы получили из плесени новый лечебный препарат небывалой силы действия и уже испытали его в армейских госпиталях. Слухи, как это часто бывает, обрастали фантастическими подробностями и походили на снежный ком, катящийся с горы. На самом деле никто толком не знал, что за препарат пенициллин, из какой именно плесени он получен и как. Подобно стратегическим планам, разрабатываемым в штабах союзников, подобно новой боевой технике, создаваемой в конструкторских бюро, все связанное с пенициллином окружала завеса строжайшей секретности. Пенициллин был военной тайной. Возможно, он приравнивался к грозному оружию, способному изменить ход войны? Возможно, были и другие причины его сверхсекретности, о которых никто пока не догадывался.
На войне солдаты обычно погибали не на поле боя, а на госпитальных койках и не от ран, а от осложнений, присоединявшихся к ним: газовой гангрены, столбняка, гнойной инфекции, сепсиса... Эти неизбежные спутники войн уносили миллионы человеческих жизней, и медицина всегда была бессильна перед ними. В конце 30-х годов в фармакологическом арсенале врачей появились новые препараты — сульфаниламиды, но и они не выдержали испытания войной. Неэффективным оказался и раневой фаг, созданный в Московском институте экспериментальной медицины и испытанный самой Ермольевой в сталинградских госпиталях. Шла война, и нужны были новые лечебные препараты, такие как пенициллин, открытый союзниками.
Из-за океана в нашу страну поступали сотни тысяч тонн военного груза, отправляемого морем из США и Англии. Доставлялось немало и медикаментов, самых разнообразных, и только ни одна ампула пенициллина так и не пересекла советской границы.
Лаборатория биохимии микробов несколько лет занималась изучением лизоцима, открытого Флемингом, и бактерицидных свойств плесени. Ей-то и было поручено создать отечественный пенициллин. Сроки не оговаривались, но всем было ясно, что он необходим как можно скорее: война.
В лаборатории оставались только женщины. Все мужчины ушли на фронт: в медсанбаты, госпитали.
«Время, — любила повторять Ермольева. — Самое драгоценное сейчас для нас — время».
И чтобы не терять его, сотрудники лаборатории перешли на казарменное положение.
«У нас прекрасные условия для научных поисков, — шутила Ермольева. — Сырые подвалы — излюбленные места пребывания плесени. Любой миколог нам может позавидовать».
Раскрытые чашки Петри с питательной средой стояли повсюду. Они были улавливателями спор, летающих в воздухе. Кое-где пятна плесени покрывали кирпичные стены и сводчатые потолки.
Платиновой петлей, обожженной в пламени спиртовки, плесень переносилась на агар-агар, засеянный патогенными микробами; стрептококками, стафилококками, возбудителями газовой гангрены. Через сутки чашки Петри вынимались из термостата, и всякий раз результаты эксперимента оказывались обескураживающими: колонии микробов спокойно соседствовали с очередным штаммом плесени.
Шел 1942 год. Немцы рвались к Волге. Все туже стягивалось кольцо вокруг пылающего Сталинграда. В городе горело все — даже земля и камни. Горела сама Волга. На Кавказе, овладевая перевалами, наступали егерские дивизии. Над высочайшей вершиной Европы Эльбрусом развевались флаги со свастикой. Казалось, исход войны предрешен. Со дня на день в Берлине ждали безоговорочной капитуляции СССР...
В подвальной лаборатории второй год тщетно искали чудодейственную плесень. Уже было испытано девяносто две ее разновидности — не было нужной плесени.
