адвокатов в детский дом были не положены вообще-то, но короткая содержательная дискуссия между Синей Бородой и сопровождающей изменила ее мнение относительно имевшихся порядков. Синяя Борода что-то ей тихо, но настойчиво говорил на ухо и, кажется, сунул что-то ей в карман, но этого я не видела. Он, мой Журавлев, проделывал такие вещи легко и умело, хотя, я уже знала, взяток он не любил. Говорил, что «занос» в кабинеты лишает всю его работу смысла. Он глубоко презирал так называемых «ментовских» адвокатов, которые тем и жили, что приостанавливали за взятки дела или подкупали судей. Журавлев говорил:
– Читаешь приговор, материалы дела, и сразу становится понятно, был «занос» или нет. И порой оспорить такой приговор – как нечего делать. Пара экспертиз – и все. Судья умывает руки и отменяет решение.
– Как это? – удивлялась поначалу я. – Он же деньги взял!
– Тут, понимаете ли, – смеялся он, – закон о защите прав потребителей не работает. Судья, он прежде всего будет защищать свои собственные интересы. Ему комиссии и дисквалификация не нужны. Так что только руками разведет, и все.
– А деньги вернет?
– Конечно. И с процентами. Вы, Вероника, крайне романтически смотрите на жизнь, – едко добавил он.
Но, как выяснилось, без мелких взяток, шоколадок, парочки сотенок баксов за то, что и так должно быть сделано по закону, он тоже обойтись не мог. Зато теперь, отойдя от нашей сопровождающей, Синяя Борода откашлялся и громко добавил:
– В самом деле, нехорошо же пропускать время кормления.
– Могли бы подождать тут, – для проформы проворчала сопровождающая, но лицо у нее было довольное и умиротворенное.
Мы вышли из корпуса с комнатой отдыха и снова пошли через весь лагерь... то есть колонию, обходя жилые здания, клумбы с бархатцами, кучки курящих и недобро глядящих на нас «платочниц». Жизнь в колонии шла своим чередом, откуда-то до нас доносился громкий женский смех, ветер разносил запахи чего-то жареного. То и дело мимо нас с сосредоточенным видом проходили или пробегали женщины. Журавлев смотрелся здесь в высшей степени странно, в этом женском царстве, где даже о самом существовании такого явления, как мужчина, кажется, забыли. Женщины смотрели на него с интересом, стараясь поймать его взгляд, ему строили глазки, забывая о том, где и почему они находятся, о том, что глазки эти – не накрашены, а лица бледны.
– Проходите, мамаша. А вы подождете во дворе, они скоро выйдут, – бросила нам смотрительница, заведя на маленький дворик, чем-то отдаленно напоминающий обычный детсадовский. Скрипучие качельки, маленькие, для совсем уж малышей, и пластиковая облупленная карусель. Самодельная песочница с валяющимися в ней совочками-лопатками. Типичность картины разрушалась только видом серого бетонного забора, непосредственно примыкавшего к площадке. Нависающие скрученными массивными спиралями колючки над забором убивали всякие чувства, а надпись «Под напряжением» заставляла содрогнуться. Вход на детскую площадку также выглядел как КПП, так вот, запросто, сюда было не войти. Обломок мирной жизни в концлагере, честное слово.
– Вероника, посидите тут, – бросил мне Журавлев и все же прошел в здание за Дарьей.
Я присела на краешек имевшейся на площадке лавочки, осмотрелась, достала сигареты, но вспомнила, что зажигалку я сдала на входе. Я покрутила сигарету в руке, жалея, что не умею, как Прометей, добывать огонь из ничего. Или красть у неземных богов. Курить хотелось страшно. Невольно, находясь в таком месте, начинаешь примерять эту жизнь на себя. Думаешь, а что, если... Мало ли что. Собьешь человека – сюда. Недоплатишь налоги – тоже сюда? Впрочем, не уверена. Колония общего режима – это за какие преступления?
– Курить хотите? Дать прикурить? – раздался голос у меня за спиной.
Я обернулась и увидела женщину в уже надоевшем мне голубом платочке. На вид ей было лет тридцать пять, а может, и меньше – такая одежда старит.
– Да, спасибо. Если вас не затруднит, – кивнула я, тут же подумав, что, возможно, это я сделала зря. Вдруг тут это не положено.
– Не затруднит, если сигами поделишься, – хмыкнула она. Я нахмурилась.
– Сигами?
– Ну... эта... цигарками, – пояснила она, поднеся к моему лицу зажигалку.
На секунду я испугалась, что она сейчас попытается мне нанести какой-нибудь вред. Волосы там поджечь или что еще, но все обошлось. Я затянулась полной грудью, почувствовала, что при голодном желудке сигарета действует сильнее, даже голова закружилась.
– Берите, сколько вам надо, – пробормотала я, протягивая женщине пачку.
– Это сколько же? – озадачилась она.
– Берите всю пачку. – Я протянула ей коробку и отвернулась.
Женщина помедлила, но пачку приняла. Она присела на мою лавочку и тоже закурила. Так мы и курили, в полном молчании. Я даже забыла о ее существовании, а тут на площадку из здания детского сада (или дома, как у них тут правильно?) вывели человек десять детишек. Некоторые ели держались на ногах, а какие-то вполне уверенно ходили и отправились прямиком к карусели. Но все, без исключения, с интересом поглядывали на меня.
– Где ж моя-то? – заволновалась моя соседка по лавочке.
– У вас тут ребенок? – удивилась я.
– Дочка, – кивнула она с гордостью. – Уж скоро три будет. Скоро выйдем.
– На волю? – зачем-то уточнила я. Хотя и так было понятно, что отсюда только на волю и мечтают выйти. Куда тут еще выходить?
– У меня срок, почитай что, вышел, меньше года осталось. Обещали и Марьянку мою не переводить, так что вместе выйдем. Да где она? – нервничала она, но разговор продолжала. Тут, у них, пожалуй, никаких других развлечений, кроме разговоров, и нет.
Я спросила:
– А что значит – перевести? Куда могут детей перевести?
– А ты что, вообще случайная? – удивилась она, внимательно осмотрев меня с ног до головы. – Ты откуда тут взялась?
– Я с адвокатом тут. Помощник. Да, помощница.
– Первый раз?
– Да, впервые, – кивнула я и выкинула докуренный бычок в мусорку. Мимолетом я немного пожалела, что отдала всю пачку сигарет целиком. Неизвестно, сколько мне тут еще сидеть, можно было бы подумать и оставить себе хоть парочку. Не в смысле «СИДЕТЬ», а вот тут, на этой самой лавочке, просиживать старые штаны. Тут, в этом месте, слово «сидеть» – очень многозначное. Сиделец – страдалец. Я хожу, и все же я сижу – философия.
Сигареты просить обратно я не стала, вспомнила, каким жадным, голодным взглядом моя случайная соседка по лавочке смотрела на эту пачку. И за этим взглядом было все – что я уйду, а она останется. И что хоть бетонная стена и тонка, фальшива, и не разделяет на самом деле мир на две половины, для осужденной эта стена непреодолимым барьером стоит между нею и всей нашей так называемой жизнью, ВОЛЕЙ. Тут нет палаток, круглосуточных магазинов, тут не купишь сигарет просто так, в любой момент. Тут нет WiFi, «Макдоналдса» и новых коллекций шмоток со скидками на распродажах. Тут нет ничего, кроме случайного везения, каковым для нее сегодня была я. Чай, сигареты, тушенка, сгущенка – дефицит, которым дорожат больше золота. Золота и украшений тут, кстати, тоже нет. И я точно переживу без этих сигарет, а она так и будет каждую минуту своего медленно текущего времени, отпущенного ей по приговору, сидеть и думать о том, какой сияющий, переливающийся мир там, за чертой, за бетонной стеной. И этот плакат – «Под напряжением», он будто относился не только к стене. Тут все было под напряжением, его было видно невооруженным глазом. Даже дети, и те какие-то серые, одинаково одетые, только лица живые – не поняли еще, где они и почему. Я смотрела на ребятишек, они подходили ко мне, спрашивали что-то. Одна девочка, довольно большая, точно больше трех лет, спросила:
– А где моя мама?
