— Сначала зубы тебе повыдергала. Было?
— Было.
— Потом уши тебе законопатила. Было?
— Было.
— А недавно на каждый глаз по бельму посадила. Было?
— Было. Понял…
«Я тоже три предупреждения получил, скоро и вызов придет, — поясняет Нурислам. — Кашфулла на год меня старше, а без всякого предупреждения, разом отправился…»
Курбангали, расспросив о житье–бытье, прошел к столу и сел.
— Душа не на месте, — сказал гость, — сейчас мимо сельсовета шел… стоит как сирота…
О председателе много говорить они не привыкли. Тот и сам говорунов не любил.
— Сними овчинку, ровесник, — сказал Нурислам. — У Баллыбанат уже казан кипит.
— Здравствуй, деверек, — вытирая руки о передник, из–за занавески вышла Баллыбанат. — Как подружка моя, цела–здорова?
— Как есть целиком, ни на золотник не убавилась.
— И пусть не убавляется.
В прежние годы у этих двоих было о чем поговорить. А теперь — словно бы Кашфулла завещал им лишнего не судачить. С прошлого лета как–то и слов поубавилось.
— Если какие намерения есть, Нурислам, не мешкай. Нынче темнеет быстро, могут и лавку закрыть, — откровенно намекнул Курбангали.
— Может, Баллыбанат, ты слетаешь?
— И–и, старик, не пристало бабушке за водкой бегать. Ступай уж сам. Ту бутылку захвати, что с прошлого раза осталась. В чулане на подоконнике стоит.
Сунув пустую бутылку в карман тулупа, Нурислам отправился в магазин. Девушка–продавщица бутылку не приняла, горлышко оказалось с щербинкой. «Ну и пропади ты пропадом, коли щербатая!» — ругнулся Враль, заодно и старуху свою помянул. Однако в магазине щербатую не оставил. Полную бутылку, за которую своими кровными заплатил сполна, сунул в один карман, пустую — в другой и поспешил домой, где уже изнывал гость. По улице не пошел, зарысил напрямик по тропинке, проложенной через сугробы вдоль оврага, который называется Красный Яр. На краю глубокого откоса Нурислам остановился. Стыдно вдруг стало, взыграла мужская гордость. «Какой же я мужчина, если, жену послушавшись, таскаюсь с пустой бутылкой?» — задал он себе глубокомысленный вопрос. Ответ нашелся сразу — вынул бутылку из кармана, лихо размахнулся и швырнул в снежную пропасть. Сделал так — и будто от позора избавился, отпустило дыхание, даже телу стало легче.
К приходу мужа Баллыбанат расстелила чистую скатерть, нарезала хлеба, почистила две луковицы, поставила соль (Курбангали, когда «примет», любит лук в солонку макать). И две граненые рюмки поблескивали в сторонке. Внушительные такие, обычной рюмке дядя, можно сказать, стакану младший брат. Сначала Нурислам повесил тулуп, потом, ухватив за горло, вытянул бутылку. Вытянул и окаменел. Наконец пришел в себя и сказал:
— Все, облизнулись мы с тобой, брат. И все из–за тебя, старуха… Я вместо пустой бутылки полную в овраг зашвырнул. То–то, гляжу, хорошо полетела. Будто гранату к немцу в окоп запустил.
При этой вести Курбангали сначала вскинулся с места, потом сел обратно, потом шмыгнул носом.
— Хы! — сказал он. — Глубоко, значит, в снег ушла. Только весной на свет выйдет.
— До весны–то как бы нам со света не уйти.
Что удивительно, сходить за другой бутылкой никому в голову не пришло. Значит, не суждено.
Баллыбанат вдруг хлопнула себя по бедрам и расхохоталась:
— Вот потеха так потеха! И смех и грех! Сам господь дал вам отказ, хлопнул вас по рукам. «Хватит, дескать, уймитесь, старичье!» И я тоже скажу: хватит!
Враля одним только божьим словом не проймешь. Однако задумался и он. А вдруг это раздосадованный дух Каш–фуллы коснулся его? И хвалу друга, и хулу Нурислам чувствовал до сих пор.
— Будто изо рта пищу вынули. Может, на этот раз и к лучшему, — сказал Курбангали и потеребил длинную редкую бороду в щепотке.
— Рюмки можешь убрать, Баллыбанат! И покуда я жив, больше не доставай. Хочешь, держи как музей, но впредь на стол не ставь. Пусть только чашки стоят.
— Как, сразу? Впопыхах такое нельзя, ровесник. Сам знаешь, на то и жизнь… Безрассудства не вышло бы. Подумай хорошенько.
— Подумал уже. Новая жизнь начинается.
— Интерес–то останется в этой «новой жизни»? — спросил Адвокат.
— В стародавние времена отцы и деды наши и без хмельного находили интерес.
— Так в стародавние времена и новой жизни не было, — вдруг заупрямился Курбангали.
— Ты, Курбангали, как хочешь, я у тебя изо рта вырывать не могу, а сам я в память Кашфуллы решил так: до могилы ураза*. А дальше видно будет… То–то возле оврага у меня душа встрепенулась, рассудок ясным стал, выходит, знак был.
* Ураза — мусульманский пост.
— Так ведь… так я же… разве поперек скажу? Только ведь всяко бывает. Порою и пригорюнишься. На то и жизнь.
— Нам, ровесник, давно уже пригорюниться пора. Когда одной ногой в могиле стоишь, веселиться как– то неприлично.
— Полно, старик, ты уж совсем… По живым заупокойную читаешь, — вставила слово Баллыбанат.
Казалось, в одну минуту Нурислам стряхнул все печали.
— Айда, ровесник, в красный угол садись. Баллыбанат, — окликнул он скрывшуюся за занавеской жену. — Ставь самовар! Какие яства есть, виданные и невиданные, все перед гостем выставляй! Невиданное яство — это любезная твоя улыбка будет. У нас ведь как — даже когда с угощением скудно было, языком могли ублажить.
Самовар, уже загудевший тонко, с пола перелетел на стол, из–за занавески выплыла миска с дымящимся мясом, из шкафа появились баурсак, вываренный в сахаре красный творог, медовые пряники. На скатерти даже места не осталось.
Во главе стола сел Курбангали, рядом Нурислам, хозяйка спряталась за самоваром. Адвокат вспомнил свою Серебря–ночку и подосадовал. Будь она здесь, и самовар бы ярче блестел.
— Ну, приступайте же, — принялась угощать Баллыбанат.
— Немножечко потерпите, — хозяин встал, потер грудь. — Прежде чем коснуться пищи, вместо древней «бисмиллы» я вам песню спою.
— Вот так та–ак! — протянула хозяйка. — В детство впал, старик? Ни с того ни с сего среди белого дня песни распевать?
— Не в детство впал, а джигитский задор проснулся, старуха! Спою!
И он запел. Ни голоса, ни слуха, как знаем, у него не было. На взгорья не взлетал, излучин не огибал — кричал напрямую. Что ж нынче–то случилось с Нурисламом? Не крик пустой и сухой шел из его груди, а печаль–тоска пополам с задором. Немудреные слова, сочиненные им когда–то, в незнакомую мелодию обволок. Вот тебе и Враль! Коль от сердца плакать, говорят, из слепых глаз слеза покатится. И слова обрели тоже совсем иной смысл, ибо пел он их сейчас не ради потехи. Подумать, так ничего в этих словах потешного и нет.
Едва лишь красно солнышко взойдет, Со спелых яблок так и каплет мед. Ах, за твои объятья, недотрога, Готов бежать от черта и от бога! Баллыбанат, медовая моя!
— От черта и бога я сбежал, от той бы проклятой сбежать, — сказал, садясь, Нурислам.
— Есть на скатерти пища, не оставит и надежда, — сказала Баллыбанат, чтобы снять горечь от слов своего старика.
Но приступать к трапезе не спешили. Песня вдруг опечалила стариков. Душа у Курбангали мягкая, тут же переполнилась, и не себя он пожалел в эту минуту, а пожалел сей мир, тревожный и беспокойный, что останется, когда он отправится туда. Пока он жив, какая–никакая, но есть у мира подпорка. А вот потом как будет…
