АККОШ
Сна и радостей Зулькарнаеву в жизни доставалось мало. Тревоги отгоняли сон, а радости и сами не льнули к нему. Так что все это откладывал он на будущее. Впрочем, когда и бывал случай, не умел наш председатель распахнуть свою радость настежь, открыть ее всем. Но была у него одна отрада всегда, изнутри грела, порою даже наружу пробивалась. Отрадой этой была Аккош.
Кончилась война, и опять жизнь и судьбы многих еще раз через сито просеялись да провеялись на ветру. Нравы военных лет столкнулись с устоями мирного времени. Прежде, оправдывая всякое, говорили: «Кончится война, тогда посмотрим…» А теперь пришло время подсчет с расчетом свести. Не часто, но случалось, что жена, всем телом, всем сердцем ждавшая мужа, вдруг остывала к нему; что стосковавшийся в разлуке муж не мог даже видеть жену. Всю войну проездивший в обозе косоглазый Аглиулла бросил законную супругу свою с двумя детьми и теперь уже до четвертой жены добрался. На ругань и укоры ответ у косого один: «Мы кровь проливали, имеем право». Потом пьяный упал в силосную яму и захлебнулся там. Красивая Дильбара не выдержала выходок спившегося мужа, сама бросила его, уехала куда–то и пропала. Кое–кто из вернувшихся с войны холостяков вконец распустились, прямо с привязи, можно сказать, сорвались. Жениться–развестись — для них раз плюнуть. Свадьбы без никаха сплошь и рядом. Девушки, которые ждали с войны парней, а теперь и надежду всякую потеряли, на самые даже непростые вещи стали смотреть весьма просто. Из их уст поймал я как–то в Кулуше: «Эх, подружка, еще ведь надо замуж сходить…» Что это, веселье такое или горькая горечь? А может, то и другое вместе?
Однако вся эта кутерьма тянулась недолго. И взбаламученная вода, приходит день, отстаивается, оседает муть. Так и боль, обиды злые ушли на дно. Зажил каждый согласно своей судьбе. Беспутства поубавилось. Вот тогда–то повстречался Кашфулла со своей печальной радостью.
Была середина июня сорок седьмого. По извечному своему распорядку председатель встал вместе с солнцем, надел черную с красной звездой фуражку, взял брезентовый портфель и пошел на работу. Уже издалека он увидел лежащий на крыльце пестрый сверточек, а подошел поближе, услышал кряхтенье и посапыванье. Приволакивая правую ногу, он зашагал быстрее. На приступке, завернутый в пеструю пеленку, лежал младенец. Обернутый вокруг головы белый платок сполз на самые глаза. Перестав кряхтеть, младенец вытянул губы, словно сосал грудь, и зачмокал. Председатель поднял маленькое это существо, изогнув локоть, вместе с портфелем положил на руку. Из–под красной тряпицы, которой была обвязана пеленка, торчал листок бумаги. Кашфулла развернул его, прочитал русские слова, написанные вкривь и вкось: «Ради бога, не погубите. Отнесите куда следует. Имени у нее нет».
Прижимая находку к груди, председатель чуть не бегом поспешил домой.
— Скоро вернулся. Забыл что–то? — сказала возившаяся у казана жена.
— Не забыл. Вот, лебедушку маленькую тебе принес. Держи!
Обмерла Гульгайша, увидев на руке у мужа сверток.
— Астагафирулла! Да ведь младенец это! Живой?
— Живой, живой! На сельсоветское крыльцо подкинули.
— Что с ним теперь делать? Больно уж мал. Неделя, не больше.
Кашфулла так и стоял с младенцем и портфелем на руке посреди избы.
— Это, говорю, Гульгайша… Если ты, говорю, согласна, так я подумал…
— Дума твоя благая, — сказала каждый вздох мужа наперед чуявшая жена. — Однако прилично ли мне, когда за сорок уже, с младенцем на руках ходить?
— В самый раз будет. Ты ведь как ягодка еще.
— Услышала похвалу в жизни первый раз, удостоил аллах, — улыбнулась жена. — Лебедушка, говоришь? Девочка, значит?
— Не знаю, не смотрел, — смутился Кашфулла. — Там написано: «Имени у нее нет».
— Ладно, брату своему сестрицей будет. Что стал как пень? Давай–ка сюда.
Они положили ребенка поперек кровати, размотали пеленки, сняли с головы платок. По дому разошелся запах, какой бывает только у грудного младенца. Должно быть, на крыльце пролежала недолго, запачкалась не сильно. Подкидыш этот оказался недельной примерно девочкой — лицом белая, волосы льняные, руки– ноги целы–справны. Вдруг личико ее сморщилось, глазки закрылись, она чихнула и громко расплакалась.
По соседству с ними жила Минзада, маялась тем, что последыша своего, семилетнего Шербета, до сих пор от груди отвадить не могла. Только дите заплакало, Гульгайша вспомнила о соседке. Она быстро перемотала ребенка в чистые тряпки.
— Я к Минзаде сбегаю, накормлю девочку. Шербет ее не проснулся, наверное, еще. А там и сами как– нибудь заживем.
Щедрая, благодушная Минзада так и расплылась:
— Накормлю, как же не накормить! Одной сиротке пищу дам, на том свете зачтется, — заговорила словоохотливая соседка, не допытываясь даже, что это, откуда и как. — Ну–ка! — И через много лет о том своем деянии любила вспоминать: «Молоко–то мое во благо оказалось, вон ведь…»
Так, с соском во рту, девочка и заснула. Придя домой, Гульгайша искупала ее. Новость, подхваченная Минзадой, с легкого ее языка разлетелась по всему аулу. Когда Кашфулла ушагал на службу, зашли соседки, как по обычаю положено, почтить младенца, кое–кто из родственниц–свойственниц тоже забежали, принесли «яства малютки». К вечеру, нацепив серебряные сережки, надев медные браслеты, янтарное ожерелье дважды вокруг шеи обмотав, ведя с собой Курбангали, явилась Кумешбике.
— Так–та–ак! — заговорила она с порога. — Мир знает — мы не знаем. Если бы не Минзада, которая возле лавки стоит рассказывает, так бы и не услышали.
— Входите, входите, добро пожаловать! — радостно встретил их Кашфулла. — Прямо к застолью подоспели.
— За радушие спасибо, ровесник, — пророкотал Курбангали, когда сели за стол. — Однако мы… я и Кумешбике… с просьбой пришли к вам. — И голос и лицо его были серьезны. И даже немного испуганны. Никогда прежде Курбангали к председателю ни домой, ни в сельсовет с просьбой не приходил. Какая же сейчас нужда привела? Хозяин насторожился.
— Есть просьба, так говори, Курбангали.
Курбангали вышел из–за стола, шагнул к лежащему поперек кровати младенцу, отогнул краешек пеленки и заглянул в лицо. Кумешбике подошла и стала рядом.
— Эх, подружка, Гульгайша, — вздохнула она, и всколыхнувшаяся грудь ее поднялась, как подушка, — я ведь пеленок не стирала, младенца не ласкала, так и жизнь моя прошла. Кто саму теперь под старость утешит?
— Ты канкритна говори, жена.
— Какая канкритна есть, я всю и говорю, — опять вздохнула Кумешбике. — Вы уж подкидыша нам отдайте.
— Теперь уже, килен, не подкидыш, а найденыш она. — Кашфулла бросил взгляд на кровать. — В своем доме, у отца с матерью.
— Очень мы надеялись, Кашфулла, Гульгайша–енге, неужто возьмете и обездолите? — сказал Курбангали.
— Будь у меня слиток золота с младенца этого величиной, отдал бы с радостью, не моргнул даже. Не обессудь, ровесник, единственную твою просьбу не уважил.
— Золото нам без надобности…
— А что мне с золотом делать? В объятиях его согревать? — подкрепила Кумешбике мысль о бесполезности золота.
Но известно — слово у Кашфуллы одно. Так что дальше сюда и долбить бесполезно. Курбангали пробормотал смущенно:
— Выходит, разбил ты надежду нашу…
— Только рукой ее коснулся, сразу в сердце вошла, Кур–бангали. Оттуда уже не вынуть.
— Хозяйка — ты, Гульгайша, ты что скажешь? — сделала последнюю попытку Кумешбике.
— Что же сказать, Кумешбике? Скажу, что судьба, видать, скажу, что назначено так.
— Выходит, суждено, — сказал всегда быстро приходивший к соглашению Курбангали, — где бы ни росла, пусть со счастьем своим растет вровень. Случись нужда, и мы присмотрим.
