Молчали долго.
— Выходит, и он чей–то враг, — сказал Нурислам. Пришла, подоив корову, Баллыбанат, зажгла лампу. Друзья смотрели, как по большой руке Курбангали бегал одинокий заблудившийся муравей.
— А муравейник я в лес обратно принес, на свое место, — сказал Адвокат.
Вот потому, что арестовали Урманова, Кашфулла так никогда и не узнал, как Враль с Адвокатом ходили в Булак.
КАШФУЛЛА ПЛАЧЕТ
Конечно, случается, что на похоронах возле открытой могилы о чем–то умолчишь, а что–то и прибавишь. Вот и слова Нурислама о Кашфулле: «Приходило горе — ты садился и плакал вместе с нами» — сказаны были скорее для гладкости слога. Бед и горестей на аул, на людей в те годы падало множество. Горя не прятал Кашфулла, но слез не выказывал. Даже Нурислам не мог бы сказать, что видел их. А вот Курбан–гали однажды видел, как председатель плакал навзрыд. Но никому никогда об этом не сказал ни слова. Это была тайна — только их двоих.
Шла весна сорок третьего, мужчин в ауле почти не осталось. Даже таких, как Нурислам, забрали на фронт. Тех, кто постарше — в трудармию. Курбангали, который ростом своим ни под какие мерки не подходил, Кашфулла с перебитым в финскую сухожильем на левой ноге и дряхлые старики — вот и все мужчины в Кулуше. На финскую сорокалетнего Зулькарнаева взяли как запасника–первоочередника. Да и сам, кажись, очень просился. Красный кавалерист все же. Теперь ногу приволакивает слегка. Если и заметно, то лишь потому, что ростом очень высок, телом грузен. Не грузен даже — кость широкая. А так совсем отощал. Щеки ввалились, глаза стали еще больше.
Еще и снег не сошел, а во многие дома уже пришел голод. С ног еще не падали, но уже пошатывало. «Вот ступим ногой на черную землю, вдохнем пар, от почвы идущий, и тем спасемся. Земля не оставит», — думали люди, ждали, когда откроется земля. Этой надеждой и жили. Но открылась земля и ступили на оттаявшую почву, а голод завернул еще круче. Черная земля детям своим скоро пищи дать не могла. Где только не побывал Кашфулла на усердном гнедом сельсове–товском мерине — и верхом уезжал, и, заложив его в упряжку, мчался куда–то. Попутно скажу, за гнедым мерином смотрит Курбангали. Он здесь, в сельсовете, и конюх, и сторож, и истопник, и уборщик, и разносит по аулу повестки. Когда председателя нет на месте, сам принимает разных приезжих уполномоченных, хоть и без сахара, поит их морковным чаем. В запасе у него всегда есть печеная в золе картошка, тем гостя и потчует. Председатель ездил не зря. В начале апреля он вымолил у директора маслобойного завода десять мешков слегка заплесневевших семечек подсолнуха. Масло из него жать было уже нельзя, а голодным ртам оказалось в самый раз. Тщательно проверили удлинявшийся каждый день список многодетных матерей, к которым уже заглянул голод, подсчитали и решили выдать по три совка семечек на каждого ребенка. Делить было назначено справедливым рукам Курбангали. Когда тридцать шесть женщин, кто с дерюжным мешком, кто со скатертью, собрались возле сельсовета и встали в очередь, делилыцик, прежде чем приступить к дележу, сказал такую речь:
— Матери и сестры! Толкотни–суматохи чтобы не было. Кому сколько положено, получат все. Кашфулла собственной рукой составил список, никого не забыл, ничего не упустил. — Он вынул из нагрудного кармана листок бумаги, взял в руки зажатый под мышкой совок. — На каждого ребенка по три таких совка. Не горкой, а с краями вровень. Так подсчитано.
Женщины стояли в очереди молча, не шевелясь. Поднимается пар от земли, пьянит, туманит рассудок, печет стоящее над крышей апрельское солнце, томит ослабевшее тело. И все же хорошо им — будто в сладком сне. Детей, внуков хоть и скудная, но ждет еда. Но зачем так долго возится этот Курбангали?
— Нужны еще глаза — смотреть, как я делю. Чтобы по–честному все было. Матушка Юмабике, Захида– килен*, Бал–лыбанат–енге, подойдите–ка сюда. — У Нурислама с Баллыба–нат никах был совершен прежде его собственного с Сереб–ряночкой, потому и «енге».
* Килен — сноха: обращение к женщине младше по возрасту.
Три женщины подошли и стали рядом.
— Сейчас–сейчас, еще одно только слово скажу, — заторопился Адвокат. — Вернетесь домой, семечки сразу в печи прокалите. Не то скиснут. Детишкам горстями не раздавайте. Выверните тулуп, расстелите его на хике и сыпьте каждый день понемногу в овчинку. Пусть из нее выбирают. И потеха детям, и все время что–то есть во рту, надолго хватит. Когда в одиннадцатом году был голод, отец нас тем и спас.
Вот так в избах обманом отвели голод: грызли детишки семечки — и голод уже грыз их не так ретиво. Через неделю председатель колхоза Магфира достала где–то конопляного жмыха, он тоже пошел в дело.
Было, кажется, начало мая. На загнанном до черного пота мерине Кашфулла примчался из Булака. Тревога и радость гнали его. Радость была такая: директор элеватора, бывший милиционер, крючконосый Худайдатов обещал ему выметенную со дна закромов, мусорную, перемешанную с землею рожь. Надо срочно послать две подводы и привезти эту самую рожь. Худайдатов, конечно, слово свое держит, но мало ли что, лучше не мешкать. Гнала и тревога: дурные вести разошлись по округе. Изголодавшиеся люди собирали и ели перезимовавшие под снегом колосья. И теперь целыми домами валялись в кровавой рвоте. Были и умершие. Услышал Кашфулла, и сердце оборвалось. На самом дальнем поле, у нас его Мырзинским наделом называют, прошлой осенью, как пошли дожди, много колосьев осталось в грязи, их детишки собрать не успели. А если вспомнят нынче и пойдут туда? Он поскакал домой, и с каждой минутой сильней становился страх. Когда поднимался на Калкановское взгорье, лошадь начала хрипеть, ногами заплетаться и все чаще закидывать голову. Еще миг, казалось, — разорвется сердце и рухнет конь. Не рухнул выносливый, терпеливый мерин. Из древнего рода он, из тех, кто зимовал когда–то на тебеневках, сердце крепкое, так просто не разорвется. Кашфулла въехал в аул, поднялся на взгорок, где стояли пожарная каланча и клуб, и увидел километрах в двух на дороге, ведущей к Мырзинскому наделу, горстку людей. Все думы были там, оттого и приметил. Впрочем, он и так глазом был зорок. Даже и состарился когда, что вблизи, что вдали, видел хорошо.
Спрыгнул с коня, бросил поводья на седло и ввалился в канцелярию. Курбангали был на месте, потчевал морковным чаем пожилого уполномоченного из Булака. Картошки гость, кажись, еще не отведал, как раскатились, так и лежали перед ним целехонькие, шелухи ни лоскутка.
Кашфулла, весь бледный, даже поздороваться забыл.
— Что за люди на Мырзинской дороге?
— На Мырзинской? Не знаю. Никого вроде нет.
— Как же нет, когда есть!
— А… детишки, как вышли с уроков, туда отправились.
— Ну–ка, пошли! — И словно только тут Кашфулла заметил уполномоченного. — Здравствуйте! Мы скоро вернемся, подождите нас тут. — Кто такой, откуда, спрашивать не стал. Картошку ест, чай пьет, известно кто, известно откуда. Страж канцелярии тоже ни о чем допытываться не стал, бросился к двери.
— Пошли!
Кашфулла верхом скакал, Курбангали бежал рядом. В этот год он совсем похудел, вконец высох, руки стали еще длинней. Кажется, возьми за кончик реденького уса, приподними — он и полетит. В точности та трясогузка, что морочила когда–то Нурислама. И все же не поддается, идет с гнедым вровень. Прорысили немного, и Кашфулла рассказал, что напугало его. Тогда жилы у Курбангали натянулись, что стальные пружины, руки превратились в оперенные крылья. И силе человеческой, и мощи лошадиной предела нет. Иначе столько верст проскакавший гнедой мерин запалился и умер бы, столько дней не слезавший с седла измученный всадник потерял бы сознание и грянулся с седла, а бегун, в ком душа, пристегнутая слабой стежкой, чуть висела, задохнулся бы и рухнул.
Три души, три тела стали единым духом, единым телом. Потому и не рухнули. Когда оставалось с километр, дорога открылась — и они увидели мальчишек, брели они цепочкой, словно спускающиеся к воде утки. Идут медленно. Двое отстали, плетутся шагах в тридцати — сорока сзади. Бедняжки… шажок голодного ребенка много ли возьмет? Но и до поля недалеко осталось. Успеют догнать или не успеют? Из сил тянут, стараются, но прибавить ходу не могут. Ослабли стальные пружины Курбангали, оперенные крылья утомились.
— Держись за стремя! — сказал Кашфулла. Тот лишь мотнул головой:
— Не потянет гнедой.
