Через несколько минут мы уже натягивали в кабинете от окна к шкафу бельевую веревку, то и дело перешучиваясь. Войт стал мне близок с первого дня. В нем была необузданность чувства, приводившая к тому, что каждого приятного ему человека он стремился, хотя бы ненадолго, сделать своим другом. Он был экономен, даже скуп. Но легко дарил то, что невозможно возместить — свое время. Его приглашали помочь, когда требовалось переехать, вскопать участок, сделать ремонт. Он никому не отказывал. Перевозил, сажал картошку, клеил обои...
— Теперь хорошо,— сказал Шатров.— Понятые, сюда, пожалуйста.
Веревка с развешанными на ней вещами разделила кабинет на крохотные отсеки-лабиринты, в которые приходилось подлазить, согнувшись почти до пола. Все висело вперемежку — пальто, кофточки, китайские плащи-«пыльники»...
— Малевич, за стол! Прошу! — Старший опер был доволен.— Заходите.
Появилась приземистая женщина с пером на шляпке. Задыхаясь от волнения, полезла между вещами.
— Жакет! — услышали мы из лабиринта.— Мой жакет! И кофточка!
Над веревками плыло перо, подхваченное невидимым течением.
— Постельного белья нет, голубых штор... Отрез этот тоже мой!
— Шторы я видел...— Шатров негромко выругался.— Ведь думал же взять! Ладно, не волнуйтесь, гражданка. Шторы подвезут,— Он стоял в дверях — худой, с кулаками, засунутыми в карманы, оттого еще более узкоплечий, сутулый.
— Скоро?
— Подвезут? Да. Скоро.
— Тогда я подожду.
— Не знаешь, кто из ребят свободен? — спросил Шатров у Войта.
— Ильин. Сейчас мы с ним съездим.
— Мои кофточки! Бежевая и красная...— В кабинете была уже другая потерпевшая.— Вон то платье в горошек...
Подвозили новых потерпевших. Только что я страдал за Усольцеву, а теперь радовался за этих женщин, к которым возвращались их вещи.
Меня посадили за протокол опознания. Я составил его легко, словно все годы только и занимался этим делом.
Вошел начальник милиции Зильберман, коренастый, аккуратный, с орденскими планками, с белым воротничком, выложенным поверх пиджака. Ему показали мой протокол. Он надел очки, прочитал, кивнул. Я понял, что он одобрил мое перо.
— Кража на Пролетарской пошла,— сказал Зильберман, пряча очки.
Оперативники повторяли названия улиц. Всех их — от оперуполномоченного до начальника — соединяли сейчас координаты этих нераскрытых квартирных краж, описания похищенных вещей, приметы подозреваемых.
Передо мной положили ориентировки. Каждую опознанную вещь надо было называть так, как она именовалась в заявлениях потерпевших, чтобы не было разночтений. То, что первоначально называлось платьем кофейного цвета, нельзя было записать в протокол опознапия бежевым или светло- коричневым.
Заходили сотрудники розыска, все были в гражданском или полугражданском, Как Войт. Потом я узнал, что в уголовном розыске Первого всего три оперативника, а другие — розыскники областного управления, Второго, Четвертого отделений.
Все уже знали, кто я. Интересовались:
— Кража на улице Симановского пошла? Сколько всего пошло?
— Пока пять.
— Мустафин знает?
— Доложили! Скоро должен подъехать.
В кабинете царила обстановка общего ликования.
— С Лагерной заявители не приезжали?
— Пока нет.
— Может, и прошлогоднюю возьмут — на проспекте Мира?
— Вряд ли.
Варнавина тогда не было. Мустафина я так и не дождался. Приехал Андрей Николаевич:
— Пусть Кропотов возьмет этого карманника. Тряпкина... Вот...— Вразумительной речи по-прежнему хватало на первые две-три фразы.— Странно! Приехали красть, а никуда не ходили. И при деньгах. Новенький, освободился? Пойдешь со мной...— Он явно положил на меня глаз.
— Люську, сестру Питерского, обыскали, но, видимо, плохо... — зашептал мне Андрей Николаевич в коридоре.— Она что-то передала женщине, которая заходила в канцелярию. Я сказал, чтобы эту женщину попридержали. Сейчас выпустят. Вот... Тебя в Костроме никто не знает. Пойдешь за ней. Не приходилось?
— Нет.
— Выйдешь первым. Встанешь у газетной витрины па углу. Когда она появится, пропустишь вперед... Понял?
Он наскоро объяснил основные правила:
— Иди нескованно, чтобы сохранять свободу движений. Следи за своим лицом...
— Не понял?
— Лицо не должно терять свойственного ему выражения.— Я догадался, что он говорит словами инструкции или наставления.— Никто ведь вокруг не тратит больше энергии, чем необходимо. Так? Не бросается вдруг бежать, резко не тормозит... Иди, сейчас она выйдет. При ней белая сумка...
Я спустился вниз, перешел улицу, подошел к газетной витрине. Газета по виду была прошлогодней — желтой, словно ее обмакнули в краску. Я стоял у витрины, отвернув голову, чтобы следить за дверью отделения, и не видел ни строчки.
Женщина появилась быстро — шустрая, небольшого роста. Я неуверенно двинулся за ней, перешел на противоположный тротуар, потом вернулся. Мы шли быстро. Сначала я приблизился к ней очень близко, потом решил отстать. Меня выручало то, что ей и в голову не приходила мысль о слежке.
Встречные прохожие странно, поглядывали на меня. Видимо, лицо мое потеряло «свойственное ему выражение». Я словно вышел на сцену, где должен был сыграть самого себя. Сценой была Кострома, прилегавшие к отделению милиции улицы. Мне роль пока не удавалась.
К счастью, наше путешествие оказалось недолгим. По улице Свердлова женщина вышла в центр, пересекла проспект Мира. Вошла в гастроном.
Едва она скрылась за дверью, я быстро перебежал проспект, влетел в магазин. Мы едва не столкнулись — она шла к кассе. Впрочем, я не был уверен, что это она. Лица ее я не видел, знал только, что у нее белая сумка.
Женщина выбила чек на две пачки «Беломора», спички. Получила покупки. Потом снова подошла к кассе и пробила еще «Беломор».
— Других денег нет? — спросила кассирша.
— Только по двадцать пять.
Кассирша отсчитала сдачу. Женщина положила папиросы в сумку вместе со спичками, вышла из магазина.
Мы шли, словно привязанные друг к другу. Но она так ни разу и не обернулась. Мы благополучно вернулись в отделение.
— Странно,— пожал плечами Андрей Николаевич, выслушав мой рассказ.— Зачем Люське столько папирос? Сейчас еще одного в гастроном послала. Третий человек!
— Мне идти за ним? — спросил я.
— Не надо.— Он подумал.— Скажи, пусть мне приведут Валета...
— Понял.
— ...И доставят Варнавина из вытрезвителя... Вместе с другим. Шатров знает. Когда они будут здесь,
