разведку и разузнал все это в Вашингтоне.
— Ну, и как вы поступите с этой сенсацией?
— Никак. Это слишком опасное дело. Один из моих друзей работал над историей вроде этой, и его выбросили из окна небоскреба, имитируя самоубийство… — Помолчав, Томас взглянул Станиславу прямо в глаза. — Я подумал, может быть, ваши руководители в Москве захотят узнать об этом раньше, чем будет знать весь мир.
Севастьянов нашел сообщение Томаса слишком сенсационным, чтобы ему можно было верить. И поскольку подтверждений из других источников не поступило, он отказался передать его в «центр».
— Послушайте, Станислав, — сказал он. — Вы мне нравитесь, в вас есть жилка разведчика. Но вы — прямо какой-то Джеймс Бонд, авантюрист! Вы погорите на этом, да все мы погорим. Так что лучше выкиньте из головы эту нелепую историю — она годится разве что для шпионского фильма.
Левченко интуитивно чувствовал: Томас знает что говорит. Им представилась возможность первым потрясти мир сенсацией, огласив свидетельство далеко зашедшего разложения капиталистического мира, — а они этой возможностью пренебрегают! И он невольно спрашивал себя: как можно упускать подобный случай? Во имя чего мы тут выбиваемся из сил, губим себя и других?
Прошло чуть больше месяца, и корпорация «Локхид» оказалась в центре разразившегося публичного скандала, подорвавшего Либерально-демократическую партию Японии.
— Да, — со вздохом признал Севастьянов, — все оказалось правдой. Иногда мы не доверяем своим агентам — и даем маху. Пусть это станет нам уроком на будущее…
Он дал согласие, чтобы Левченко ходатайствовал о формальной вербовке Томаса перед новым резидентом, полковником Олегом Гурьяновым.
Гурьянов был назначен в Токио по рекомендации Седьмого управления. До того он занимал пост резидента в Нидерландах, затем в Гаване, где помогал организовывать кубинскую разведывательную службу. Это был человек с ясными голубыми глазами и редеющими рыжеватыми волосами. Ему было лет сорок, и он начинал уже полнеть. Гурьянов страдал сильной гипертонией и время от времени, страдальчески морща всегда усталое лицо, прижимал руку к груди, как бы надеясь, что этот жест утихомирит боль.
В первый же день он собрал в своем кабинете всех сотрудников резидентуры. Прямо не упоминая о недавних склоках, новый резидент заявил, что не потерпит «интриг и травли» в коллективе:
— Либо научимся дружно работать тут, в Токио, либо отправимся домой. Я надеюсь, мы все будем друзьями. Что каждый из нас думает о другом как о человеке, не суть важно. О нас будут судить по нашей работе. Я бы не хотел, чтобы со мной соглашались только ради того, чтобы не перечить начальству. Если вы с чем-то не согласны, если считаете, что можете предложить что-то лучшее, сразу сообщайте мне. Я рассчитываю впредь находиться в своем кабинете с 9 утра до 8 или 9 вечера. В остальное время меня можно будет застать дома или на теннисном корте. Так что я всегда буду в пределах досягаемости, — это на случай, если у вас возникнут какие-то серьезные проблемы. Текущие вопросы решайте сами, а если чувствуете, что самим не управиться, обращайтесь к непосредственному начальству или руководству линии ПР.
Приблизительно через две недели после того, как Левченко подал рапорт о формальном включении Томаса в состав агентов резидентуры, Гурьянов вызвал его именно по этому вопросу.
— Новости неважные, — объявил он: — Прочтите внимательно, только не принимайте близко к сердцу.
Поступивший из «центра» ответ на 36-ти страницах, по мнению ветеранов резидентуры, был беспрецедентен по размерам, по тону и по какой-то личной озлобленности, сквозившей в каждой строке. «Надежность Томаса не обоснована в достаточной степени… Материалы, исходящие от Томаса, изобилуют противоречиями и отдают фальшью… Кольцов потратил слишком много времени и денег, угощая Томаса обедами и вином и не забывая при этом себя… Томаса нельзя отнести к прогрессивным элементам, его взгляды насквозь консервативны… Томас не вызывает доверия. Зачисление его в состав постоянной агентуры представляется нецелесообразным».
Начальник «линии KP», читая эту бумагу, заявил, что в жизни не доводилось ему видеть такого количества гадостей, собранных в одном документе.
— Это уж точно! — откликнулся Гурьянов. — Но мы еще отыграемся. Будет и на нашей улице праздник.
Такой праздник настал в связи с приездом в Токио генерал-майора Попова, заместителя начальника Первого главного управления. Попов не раз встречал Левченко в «центре»; теперь он захотел повидаться с ним в резидентуре. Левченко показал ему ответ «центра» по делу Томаса вместе с заключением, почти одновременно полученным из Москвы Гурьяновым. В заключении говорилось, что приблизительно 50 процентов информации, полученной от Томаса, ввиду ее важности «было доведено непосредственно до сведения членов Политбюро».
Попов побледнел.
— Сейчас я припоминаю… Мне эту бумагу подсунул Пронников. Дело было поздно вечером, а я в тот день так вымотался, что завизировал всю эту писанину, не читая. Конечно, если бы прочел, не видеть бы ему моей визы… Можете на меня положиться, я все устрою.
Не прошло и двух суток после возвращения Попова в Москву, как из «центра» пришло сообщение: «Руководство одобряет вербовку Томаса и его включение в сеть резидентуры в качестве лица, заслуживающего доверия».
Но тут случились новые события. Днем 6 сентября 1976 года старший лейтенант Виктор Беленко привел на аэродром гражданской авиации на острове Хоккайдо новейший советский истребитель- перехватчик МИГ-25. Это из ряда вон выходящее сообщение вызвало замешательство в Москве и настоящее столпотворение в токийской резидентуре. «Центр» разразился панической радиограммой, предписывая руководству резидентуры выяснить, что заставило пилота перелететь к японцам, какие секреты он успел им выдать и как японцы намерены поступить со сверхсекретным самолетом, неожиданно попавшим в их руки. Радиограмма заканчивалась такими словами: «Самое важное — получить информацию о двух совсекретных единицах электронного оборудования самолета. Первое: система опознания «друг или враг», позволяющая идентифицировать свои и вражеские самолеты. Второе: система создания противорадарных помех. Оба устройства снабжены тумблерами аварийного уничтожения путем взрыва. Установите, уничтожены ли они летчиком».
Уже на следующий день резидентура смогла ответить: «Совсекретные устройства остались неповрежденными и сейчас изучаются американскими специалистами».
По этому поводу Севастьянов заметил:
— Конечно, они и не подумают вернуть самолет, пока все там не обнюхают до последнего винтика. Срать они на нас хотели с высокого дерева.
Из Москвы прилетел специальный курьер с письмом, состряпанным КГБ от имени жены Беленко. К письму были приложены фотографии: жена изменника и его трехлетний сын. Письмо содержало слезливую мольбу: пусть Беленко возвращается домой, где семья погружена без него в безутешное горе.
— Любым путем, — приказал Станиславу Севастьянов, добейтесь, чтобы это письмо в течение суток смогло появиться в западных газетах.
По линии прессы Левченко привелось несколько раз встречаться с молодым американцем, который работал на токийское бюро Ассошийэтед Пресс — пока что в качестве стрингера (внештатного репортера), но упорно стремился пробиться в штатные сотрудники. Станислав тут же позвонил ему:
— У меня есть для вас материал… да, пожалуй, сенсационный.
В кафе возле дома он показал американцу письмо и фотоснимки.
— Как это все попало к вам? — спросил тот.
— Мы с вами оба журналисты… Я ведь не интересуюсь вашими источниками информации, не так ли?
Левченко переводил письмо строчка за строчкой, и стрингер записывал перевод в блокнот. Но, кончив писать, он неожиданно заявил, что весь этот текст — «просто куча дерьма».
— Ну, что ж, возможно, — согласился Левченко. — Но это — не просто дерьмо, как вы изволили выразиться. Это — сенсационное дерьмо. Учтите, насколько я знаю, только мы с вами располагаем этим
