надеемся, вся ваша дальнейшая карьера тоже будет связана с НАТО. Как вы думаете, это у вас получится?
— Полагаю, что да, — отвечал Гэмблтон.
Между тем в эти дни он уже подумывал, как бы ему улизнуть от КГБ.
Он находил некое болезненное удовольствие в этой игре, в этом захватывающем приключении, именуемом шпионажем. Ощущал себя актером на всемирной сцене, инструментом в руках самой Истории. В то же время он искренне считал НАТО конструктивной силой, помогающей поддерживать равновесие противостоящих друг другу военных блоков. Он испытывал чувство определенной лояльности по отношению к этой организации, считал себя многим обязанным ей, с симпатией относился к коллегам и начальству, и они платили ему тем же.
Чисто технические действия, знакомые каждому шпиону, усугубляли этот внутренний конфликт. Расшифровывая радиосообщения, тайно переснимая документы и пряча потом пленку под какой-нибудь камень или в древесное дупло, он уже не мог убедить себя, что по-прежнему участвует в увлекательной абстрактной игре. Приходилось признать, что его первоначальный флирт с советскими выродился в нечто иное, чему могло быть только одно название: измена. Сейчас, в 1961 году, когда отношения между Востоком и Западом сделались напряженными до крайности, Гэмблтон вполне осознавал, что его преступление объективно выглядит все более и более тяжким.
Может быть, именно ввиду возникновения такой напряженности в международных отношениях КГБ начал предъявлять к Гэмблтону требования, выходящие, как он считал, за пределы разумного. Не исключено, что это явилось просто следствием некомпетентности сотрудников, отвечавших за этот участок разведывательной деятельности. Но, так или иначе, КГБ потерял всякую меру в своих домогательствах. За предыдущие годы Гэмблтон доставил гебистам несколько сот документов, насчитывавших в общей сложности тысячи и тысячи страниц. Теперь они требовали, чтобы он поставлял информацию неукоснительно раз в неделю. Но особенно не понравилось ему исходящее из Москвы распоряжение добыть особую, сверхсекретную документацию — ему прямо продиктовали натовские шифры этих документов.
Когда к уже терзавшим Гэмблтона сомнениям добавился этот бесцеремонный нажим со стороны гебистов, он окончательно решил, что порвет с ними, и в мае 1961 года, позвонив, договорился о срочной встрече. С кладбища Пер-Лашез они с Алексеем бежали, стремясь укрыться от внезапно хлынувшего дождя, и нашли убежище в каком-то кафе.
— Меня уволили… по соображениям безопасности, — начал сочинять Гэмблтон.
— Что такое случилось? — всполошился Алексей.
— Моя сестра, живущая в Оттаве, тайно побывала на Кубе, и какая-то из западных разведок об этом пронюхала, — продолжал лгать Гэмблтон.
— И это все?
— По-видимому, больше им ничего не известно… По крайней мере, мой шеф сказал, что против меня лично они ничего не имеют.
Для КГБ увольнение Гэмблтона в том виде, как он его изобразил, представлялось еще одним вопиющим проявлением охоты за ведьмами, маккартизма в его худшей форме, нарушением элементарных принципов справедливости.
— Вы должны нанять адвоката и добиваться восстановления на службе, — внушал собеседнику Алексей, едва сдерживая негодование. — Подыщите себе лучшего адвоката, какой только найдется в Париже. Мы покроем все расходы, сколько бы он ни запросил.
— Боюсь, что это не поможет, — твердил Гэмблтон, как бы уже смирившись с нанесенной ему обидой. — Ведь НАТО наднациональная, да к тому же еще и военная организация, для нее необязательны все эти гражданские кодексы… К тому же, если я и сумею добиться восстановления, все равно я останусь для них подозрительной личностью.
Алексей был в отчаянии. Операция, в связи с которой он пребывал в Париже уже более пяти лет и на которой он, можно сказать, делал карьеру, вдруг так неожиданно срывалась. И к тому же — какой небывалый источник информации потерян! Хорошо хотя бы, что никто не сможет сказать, будто это произошло по его, Алексея, вине.
— Дайте нам одну неделю, мы что-нибудь придумаем, — уныло сказал он.
Через неделю Алексей, действительно, явился на свидание с гебистским проектом, уязвившим Гэмблтона до глубины души.
— Мы предлагаем вам бежать в Советский Союз и выступить по московскому радио с обращением к народам всех стран, разоблачая натовский заговор против мира. Это станет сенсацией, а для Запада это будет означать мировой скандал. Вы сможете обратиться к людям на всех языках, какими владеете, и люди повсюду вам поверят, потому что увидят: вы знаете, что говорите. Можно будет даже привести цитаты из известных вам документов. А потом, когда вы выучите русский, вам будет предоставлена преподавательская и научная работа в одном из наших университетов. Вы сможете принести пользу и в других областях деятельности…
— Все это очень великодушно с вашей стороны, — проговорил Гэмблтон, пытаясь скрыть охватившее его замешательство. — Но я полагаю, что смогу сделать больше для дела мира, если останусь здесь, на Западе, и буду спокойно работать. Лондонский институт экономики все еще рассчитывает на меня, и я, решил заняться научной работой, пока эти господа из НАТО не одумаются.
Никакие уговоры Алексея трезво подумать и согласиться на выезд в Советский Союз не имели успеха. Сдаваясь, Алексей сказал:
— Ну хорошо, мы еще увидимся. Нам понадобятся радиоприемник, шифровальный блокнот и фотокамера. Положите все это в чемодан и оставьте в камере хранения на вокзале.
Во время их последнего свидания Алексей еще раз предложил Гэмблтону денег. Тот, как обычно, отказался. Из вежливости он записал себе, однако, условие, продиктованное Алексеем: если в дальнейшем Гэмблтон захочет связаться с ними, ему следует появиться в третью среду любого месяца, в полдень, на таком-то парижском перекрестке.
Служба в лондонском институте не требовала постоянного присутствия, и Гэмблтон решил на время поселиться в Испании, чтобы отдохнуть и прийти в себя после пережитого в Париже. Время от времени он ездил в Лондон — поездом через Париж, наслаждаясь в промежутках покоем, царившим в испанском захолустье, среди масличных деревьев, над древними утесами средиземноморского побережья. Жизнь текла тут спокойно и сонно, и ему начало казаться, что слишком уж спокойно.
Как-то его поезд прибыл в Париж с опозданием на несколько часов, Гэмблтон не успел к отходу экспресса Париж — Барселона и вынужден был переночевать в Париже. Наутро, сидя в кафе за чашечкой кофе, он вспомнил, что сегодня как раз среда. Третья среда мая 1962-го. Интересно, как они там… Ждут ли меня по-прежнему?
— Какая приятная неожиданность! — воскликнул внезапно появившийся сотрудник КГБ. — Знаете ли, я почти год каждую среду стою на этом углу в надежде встретиться с вами.
Гэмблтон не мог бы объяснить даже самому себе, что заставило его прийти сюда. В эту минуту он не был уверен, что бы его больше устроило: присутствие гебиста на этом углу или же его отсутствие. Но раз уж он пришел и они встретились, следовало что-то сказать, чем-то оправдать свое появление. Сейчас он живет в Испании и там мог бы взяться за выполнение каких-нибудь важных заданий, связанных с этой страной. Не заинтересован ли Советский Союз, к примеру, в развертывании партизанского движения на территории Испании? Не нуждается ли для этого в сборе той или иной предварительной информации?
— Вы наш верный товарищ, — прервал его гебист. — Но информация по Испании нас не интересует. У нас там больше агентов, чем требуется, мы даже не можем их всех загрузить. Кроме того, мы должны беречь вас. Сейчас ваша задача — не делать ничего такого, что могло бы привлечь излишнее внимание. А вообще — какие у вас планы на ближайшее будущее? Вы ведь не намерены долго оставаться в Испании?
Гэмблтон пояснил, что ввиду сложности темы он едва ли завершит работу над диссертацией ранее весны 64-го года. Он уверен, что по окончании ее и получении докторской степени ему удастся занять должность профессора экономики в каком-либо ведущем канадском университете.
— Отлично, — последовал ответ. — Если у вас будут сложности с этим, мы вам поможем.
КГБ не беспокоил Гэмблтона еще два года, давая ему возможность укрепить свои академические
