— Сделаю все, что в моих силах, — неискренне обещал Гэмблтон.
Он купил железнодорожный билет на прямой поезд Вена — Афины, однако вышел в Белграде и, не заглядывая ни в какие гостиницы, бросился прямо к Лильяне, зная, что она занимает отдельную комнату в общежитии при университете.
Лильяна выглядела совсем больной и изнуренной. Они обменялись только рукопожатием. В ее взгляде он уловил какую-то отчужденность, словно она не сразу его узнала.
Оказывается, операция длилась семь часов, и она, по ее словам, «едва выкарабкалась». Но результаты хирургического вмешательства более чем скромны, похоже, что ей надо продолжать лечиться.
— Послушай, я сейчас еду на месяц в Египет. Потом я вернусь и вместе поедем в Израиль. Знаешь, какие там врачи! И к тому же мы там опять будем вместе…
— У меня нет сил двигаться с места. Я могу провести на ногах только два или три часа, а потом мне обязательно надо прилечь…
— Но я все же загляну к тебе на обратном пути из Каира.
— Хорошо.
В Каире Гэмблтон не стремился разузнавать и вытягивать из своих собеседников какие-либо секреты. Он интересовался только общедоступными данными, теми, без каких просто невозможно обойтись ученому, занимающемуся экономикой Ближнего Востока. Поэтому отчет, который он писал для КГБ, выглядел настолько безобидно, что, отлучаясь от гостиничного номера, можно было спокойно оставлять на столе кипу исписанных страниц. Лильяне он тоже посылал совершенно невинные открытки, чтобы быть уверенным, что ими не заинтересуется югославская тайная полиция. Но, увидевшись с ней на обратном пути в Вену, он с ужасом убедился, что ее совершенно запугали. Несмотря на серьезную болезнь, служба безопасности сочла возможным «задержать» ее, как они это называли, на целую неделю и на протяжении этой недели изо дня в день подвергать допросам. Она и теперь содрогалась при одном воспоминании об этих допросах. Между тем врачи считали, что у нее только одна возможность выздороветь: ей надо вести спокойную, размеренную жизнь, без волнений и потрясений. Она решила, что никуда отсюда не поедет, останется в Югославии, чтобы быть рядом со своими близкими, и сказала Гэмблтону, что им придется забыть о существовании друг друга.
В Вене, сидя в гостиничном номере, Гэмблтон написал своим московским хозяевам, что ему не удастся провести следующий, 1979 год, в Соединенных Штатах, так как «университет возражает». Оставив в тайнике это письмо и отчет, посвященный египетской экономике, он слетал в Израиль и договорился, что на будущий год займется там исследовательской деятельностью в каком-либо из университетов. Затем он проследовал в Лондон и оттуда тайнописью сообщил в КГБ: до декабря он намерен работать в Англии, и держать с ним связь можно по такому-то лондонскому адресу.
В середине ноября в ежедневной почте обнаружилась красочная открытка с таким текстом: «Дорогой Джордж! Мы с женой надеемся видеть вас в Вене и совместно отметить первую годовщину нашей свадьбы». Это означало, что Гэмблтона срочно вызывают в Вену.
…Ежась от холода, он шел по венской улице и, завидев на условленном месте пустой автомобиль, стоящий перед входом в какой-то ресторанчик, открыл дверцу и юркнул внутрь. Через несколько секунд сзади подоспел огромный грузовик и притерся к тротуару бампер в бампер с машиной, где притаился Гэмблтон. Вскоре с другого конца улицы появился второй грузовик, такой же здоровый, и стал напротив, метрах в тридцати. Точно из-под земли, возник вокруг с десяток прохожих, все как на подбор мужчины, и Гэмблтон понял, что машина, в которой он сидит, обложена целым отрядом русских, а в фургонах, должно быть, засели дальнейшие подкрепления.
Откуда-то появился Паула и плюхнулся на переднее сиденье машины. Вместо обычного сердечного приветствия Гэмблтон услышал отрывистую фразу: «Поговорим здесь, на месте». Обеспокоенно озираясь, точно в любой момент ожидая нападения или выстрела из засады, Паула спросил:
— За вами никто не шел, когда вы направлялись сюда?
— Не думаю. Я, честно сказать, особенно не присматривался.
— Вечно вы ведете себя легкомысленно! — огрызнулся Паула.
— Да что такого, собственно, произошло?
— Дело очень серьезное. Ваше письмо из Лондона было вскрыто службой безопасности.
— Если только это вас беспокоит, я могу сразу же развеять ваши опасения. Это я сам виноват: уже заклеил было конверт, а потом пришлось его вскрывать, — забыл приписать, что собираюсь пробыть в Лондоне до декабря. Ну, и затем я снова запечатал конверт, мазанув его клеем. Только и всего.
— Да нет, это не то. Я же вам говорю, что конверт был вскрыт профессионально. Вас, должно быть, взяли под наблюдение. Может, это и не так, но надо поберечься. Нам известно, что западные секретные службы тщательно прослеживают всю биографию тех, кто, вроде вас, когда-либо имел доступ к закрытой информации. Они копаются в мельчайших деталях вашей личной жизни… Мы хотим, чтобы вы пока что отошли от всех этих дел. Забудьте о задании, связанном с Израилем, да и обо всех остальных тоже. Можете отправляться на Восток, а можете и оставаться на Западе, как вам будет угодно.
— Что вы имеете в виду — «ехать на Восток?» Куда, зачем, если ваши задания отпадают?
— Я же сказал — на ваше усмотрение. Поедете на Восток — хорошо. Останетесь на Западе — тоже ваше дело. В любом случае вам надо на время свернуть всю эту деятельность.
Протягивая Гэмблтону запечатанный конверт, Паула добавил:
— Вот вам деньги на первый случай. Мне пора. — стоять здесь долго нельзя. А вам советую поскорее уезжать из Вены.
Не попрощавшись, Паула хлопнул дверцей и исчез в надвинувшихся сумерках.
Сильно озадаченный Гэмблтон тоже вышел и побрел в свою гостиницу. За его спиной тут же зафырчали и загудели моторы грузовиков. Улица в мгновение ока опустела.
В номере отеля он вскрыл конверт и пересчитал деньги — там было пять тысяч, бумажками по двадцать долларов. Произведя в уме несложный расчет, он невольно усмехнулся. Двадцать два года умножим на двенадцать… Разделим 5000 на это число, получим 19. Итак, за его работу, начавшуюся в 1956 году, КГБ заплатил ему из расчета 19 долларов в месяц.
Не считаясь с тем, что в любой момент его могут арестовать, Гэмблтон вернулся в Белград и отдал эти деньги Лильяне. В конце концов, может случиться, что скоро она вообще будет недосягаема для земных властей, — так пусть она воспользуется ими напоследок.
Всю весну и лето 1979 года Гэмблтон провел в Европе, используя свой академический отпуск. От Лильяны приходили, правда очень редко, теплые письма. Ничто не указывало на какую-то слежку, не было оснований предполагать даже, что британские секретные службы его в чем-то подозревают. Похоже, что КГБ ошибался; ну что ж, это и к лучшему — по крайней мере, Москва оставит его в покое. В сентябре он вернулся в Лавалевский университет. Здесь тоже все было мирно и спокойно.
Правда, как-то вечером, идя подземным переходом, соединявшим здания университетского городка, он услышал далеко за собой эхо чьих-то шагов. Стоило ему остановиться, эти шаги стихли. Он пошел дальше, и кто-то за его спиной тоже двинулся следом. А в ноябре в его квартиру позвонили, и, открыв дверь, он увидел перед собой пятерых незнакомых мужчин.
— Профессор Гэмблтон?
— Да, это я.
— Вот ордер на обыск вашей квартиры. Разрешите, мы приступим к делу.
Внимание сотрудников тайной полиции привлекла «мигалка».
— Не объясните ли нам, откуда у вас эта штука и для чего она предназначена?
Гэмблтон усмехнулся.
— Вы ведь все равно не поверите моему объяснению. Попробуйте сами решить, что это такое.
Паула был прав, когда говорил Гэмблтону во время их последнего свидания в Вене, что западные службы безопасности имеют обыкновение время от времени брать под опеку людей, когда-либо имевших доступ к закрытой информации. Но КГБ ошибался, считая, что Гэмблтон привлек внимание контрразведки по этой причине. Дело обстояло проще: его выдал Рудольф Герман, рассказавший о нем ФБР. Но канадская тайная полиция решила на первых порах ограничиться тайным наблюдением за Гэмблтоном, чтобы не
