долго мне сидеть, и сознание этого будет меня поддерживать весь остаток срока, и вообще – все более– менее нормально. А вот оказалось – ни хрена не нормально!..
19.4.10. 15–23
Света не было с самого утра – хорошо еще, успел позавтракать. Дали вот только что, минут 10 назад. Воды еще нет. После обеда, без 10 минут 3, решил сходить к “телефонисту”, спросить, все ли у него полностью разряжено. По дороге – судьба! – во дворе 9–го прямо около ворот и мусорной бочки заметил знакомую серую меховую спину. Муська! Ура! Она сосредоточенно наблюдала, как двое парней с 9–го разводили костер (сегодня, как всегда, опять костры и дымки по всему Буреполому...) . Я зашел, она глянула, прижавшись к земле, огромными зелеными глазищами – и коротко, пронзительно мяукнула, подала голос. Нервно так, призывно и опасливо одновременно, – она меня очень хорошо знает и, можно подумать, приветствует этим коротким звуком, но в то же время в глазах ее и в самой позе каждый раз я вижу как будто и страх, и какое–то напряженное ожидание, – как будто она боится, что я могу вдруг ударить ее. Я взял ее на руки, вышел на “продол” – и стал думать, куда идти – куда хотел, на чужой барак, с кошкой на руках, – “телефонист”–то будет не против, но остальным там это может показаться странно; или же занести ее на 11–й, но уйдешь – и ее тотчас могут выбросить снова. В конце концов пошел на 11–й, – будь что будет. Повезло: “обиженный” пацаненок – тот самый, нещадно битый, “Маргарита Владимировна” (только сегодня утром вспоминали и требовали от него так назваться) сидел в “курилке” на улице. Я оставил кошку ему – и пошел к “телефонисту”. Он сказал, что все разряжено, но минуты на 2 может мне дать, и спросил, срочно ли мне надо. Я сказал, что нет, и он посоветовал зайти после 7–часовой проверки. Поскольку свет включили, и он успеет зарядиться, – я зайду к нему после ужина, если получится. Все осложняется тем, что сегодня – смена Окуня, и сам он, пока я ходил, сидел на “нулевом посту” (т.е. в нескольких секундах бега, как он любит перемещаться, до любого барака).
21.4.10. 10–37
Утро началось сегодня с того, что, когда я вышел на зарядку и стоял под грибком, прячась от дождя, на почти пустом дворе барака, – Маню опять выбросили в окно. Она тяжело шлепнулась на лапы и побежала, несмотря на то, что я сразу стал звать ее. Видимо, для нее это большой стресс, она перепугана – и не подпускает к себе даже меня в эти минуты. Не то чтобы очень быстро бежала, но все же, – и прямиком на 9–й! Тут уж я хотел ее схватить, – смотрю, она лезет от меня в железную обшивку каких–то труб, проходящих под стеной 9–го барака снаружи. Вот, оказывается, где местечко себе облюбовала!.. Влезла вся, только кончик хвоста еще торчал, пришлось мне (прости меня, Муська!) вытаскивать ее оттуда за хвост, иначе не достать уже никак. Вытащил – а у нее все брюхо в опилках, как было когда–то зимой, когда я впервые за долгое время нашел ее. Хоть знаю теперь, где у нее постоянное логово.
Подождал конца зарядки, гладя и успокаивая ее тем временем как мог – и понес наверх, опять в барак. Она забилась в угол под шконку, на свое место, и даже банку с едой я ей поставил прямо туда, чтобы хоть поела.
Но это было еще не все. Пришел с завтрака, пошел в “фойе” кипятить себе чайник. В это время выползла мерзкая цыганская обезьяна и тоже стала мне что–то злобное, угрожающее бормотать насчет моей кошки (хотя выкидывала в окно, скорее всего, не она). Я отвечал что–то сквозь зубы, только чтобы была видимость какого–то ответа, не имея ни малейшего желания говорить с этой тварью, – слов эти обезьяны все равно не понимают, только удары ломом по башке, желательно не в одиночку и когда спит, чтобы не могла сбежать. Где–то через минуту, заглянув в секцию, я увидел, как эта злобная тварь держит Маню в руке, подкидывает ее – и со всего размаха бьет по ней ногой, как по мячу. Бедное животное упало – и опрометью бросилось куда–то под шконки.
11–03
Дописывал предыдущее – и еще раз, без всякой надежды, только для очистки совести, заглянул под шконку, – а она там! На своем месте, лежит на подстилочке из моих старых спортивных штанов! То–то после этого избиения – я ждал, но не видел, чтобы она выскочила из секции в “фойе”, бежать к двери; думал – нашли и опять в окно выбросили. А она тут...
Сходил сейчас же к “телефонисту” – дрыхнет. Да и чем он поможет, – за меня и то впрягался так себе, без особого скандала и мордобоя, исключительно словесно, а тут – за кошку... Когда вчера у него я упомянул, как Маню выкидывают в окно, – другой грузин, не так давно приехавший и сидевший в этом же проходняке, выразил возмущение, спросил, в какой именно секции я живу, и пообещал зайти. Но – до сих пор не зашел, да я и не ждал всерьез. Теперь, раз Маня здесь – она фактически на нелегальном положении, ей и вылезти–то нельзя: эта обезьяна увидит ее – и снова начнет бить?..
А что до самой обезьяны – о, это отдельная песня! Никакими словами не передать, с каким наслаждением я забил бы эту мерзкую тварь лично, своими руками, разнес бы ей череп тяжелым ломом или молотком, когда она спит, – здесь же, в секции, совсем близко от меня, – расколол бы на осколки башку, так, чтобы брызнули мозги, выколол бы глаза (на тот случай, если вдруг выживет), перерезал бы острой заточкой горло!.. Какой кайф даже просто представлять это, – мозгом врага заляпаны стены, постель и мои руки, его зловонная кровь течет на пол, образуя целое озеро, и я могу зачерпнуть – и умыться этой кровью, или хотя бы омыть в ней руки... Ничего другого в жизни я не хочу уже много лет так сильно и страстно, как этого, – убивать врагов своими руками и ощущать их кровь на руках, видеть их агонию... Увы, останавливает, как всегда, только одно: за эту мразь, если ее прикончить прямо здесь и сейчас, накрутят мне еще несколько лет, – мать этого не вынесет, да и я смертельно устал, куда мне еще, и даже без передыха, и не по политическому делу, тем паче... Остается только мечтать, – м.б., и настанет когда–нибудь время, когда можно будет пролить не ручьи, а океаны ИХ крови, всей этой тупой мрази и быдла, в форме и без – и считать, что жизнь прожита не напрасно...
14–48
Чем же все закончилось? Я вышел чуть пораньше на “продол” – ждать, когда погонят на обед, – и через некоторое время та же тварь, что и все эти дни, опять выбросила Маню в окно. Та же самая, – судя по глумливой улыбочке, с которой тварь мне что–то говорила, спустившись после этого тоже на “продол”. Я захватил в столовку “ее” (муськину) баночку с крышкой, еще заранее, и все–таки набрал ей перловки с мясом, – вдруг увижу возле 9–го, хоть на месте покормлю. Но ее нигде не было. Искал я ее по дороге опять к “телефонисту” (прямо с обеда) и обратно, – эта тварь все еще спала. А в своем проходняке, придя, я увидел аккуратно выставленные из–под шконки мои тапочки, – выставленные специально, чтобы добраться до нее...
У ворот столовки стоял и строил всех – и входящих, и выходящих – безумный Зайцев, бывший отрядник 6–го, а ныне – поселка. Самая грубая, тупая и злобная мразь на всей зоне, даже хуже Макаревича, – но эти–то гниды, ублюдки, генетические рабы, стоя целой толпой (вслед за нами подошел вплотную 8–й; 11–й уже поел и вышел – а он все еще строил 8–й по трое и не пускал в столовку...) перед ним одним – даже попытки не делали не то что убить его, как он того давно и однозначно заслуживает, не то что ударить, повалить, хотя бы просто оттолкнуть с дороги – под сотню молодых здоровых мужиков против ОДНОГО!!! – и не слишком–то молодого, – ничуть! Эти твари лишь препирались с ним словесно – как всегда, уговаривали пустить и уверяли, что они уже построились и у них все нормально. Гнусная, слякотная, мерзкая нечисть!!! Перед одним, даже мелким, но злобным начальничком – они трясутся и готовы на коленях ползать; а отыгрываются – на кошках, да еще на “обиженных”, запряженных ими в рабство... Мразь...
Что еще? Погода теплая, но ветреная и сырая, с утра шел дождь, на улице грязь. Ходить мне толком не в чем: в шерстяных носках уже жарко, но ботинки кожаные (вольные) мне велики и без носков очень уж болтаются на ногах; а в тряпочных тапочках 42–го (моего) размера – еще холодно, да и промокают они на дожде. Искал–искал нормальную обувь себе на это последнее лето – да так и не нашел...
Что же остается делать? Увы, немедленно, сейчас – ничего сделать нельзя без неприемлемого риска для себя (лет 8, я прикинул, могут дать мне за эту мразь, хотя грохнуть ее тут вышеописанным способом – пара пустяков). Омерзительно это и противно до дрожи – чувствовать себя трусом и ничтожеством, отказывающимся мстить врагу, защищать свою честь – просто из страха, что посадят за это (хотя и так сижу!). Омерзение к самому себе, – что ж, с ним я живу уже многие годы, еще с воли, а особенно – с того времени, как зимой 2008 года пытался назначить себе сам дату смерти, и способ даже обдумывал – но при этом уже знал в глубине души, что не смогу, что страшно... Я ничтожество и трус, – и ничего не поделаешь, придется с этим жить. Жить и дальше, – раз уж трусость эта так велика, что не дает даже по своему выбору и в выбранный срок умереть...
