С этим не мог смириться Бондаренко. Потому что «Редуты», обеспечивающие наведение, тогда надо было передавать в оперативное подчинение летчикам.
— А там, где начинается авиация, там кончается порядок. Я буду закручивать гайки, укреплять дисциплину, а вы… — посмотрел Бондаренко на скуластого майора-летчика с Золотой Звездой.
— Почему у вас такое мнение об авиации?! — вспыхнул майор.
— Не я поговорку придумал, — парировал Бондаренко.
— Посмотрели бы, какой у нас порядок: иначе не было бы побед в воздухе.
— Так это в воздухе, а я говорю о земле.
— Довольно, товарищи офицеры, — вмешался Соловьев и добавил: — В батальоне накоплен немалый опыт двойного подчинения «Редутов». Установка в Кронштадте на моряков замыкается — жалоб на расчет нет. «Восьмерка», «девятка» и «десятка» вообще за тридевять земель расположены, на Волховский фронт работают — однако и о них хорошие отзывы. Будем надеяться, что и с летчиками накладок не произойдет.
…Военный совет Ленинградской армии ПВО принял решение: две вновь прибывшие с радиозавода установки РУС-2 расположить на аэродромах под кодовыми наименованиями «Редут-01» и «Редут-02», оборудовав их высотными приставками. Для прочих «Редутов» вводилась градация по степени боевой готовности. Постоянное наблюдение за воздухом в основных секторах должна была осуществлять половина имеющихся в батальоне установок. Остальные станции будут находиться в резервах первой и второй очереди. Они включаются по приказу оперативного дежурного главного поста для усиления наблюдения на наиболее напряженных участках. Переход из резерва первой очереди на боевую работу — две минуты; из резерва второй очереди в резерв первой очереди — десять минут. Принятые меры не должны были позволить врагу активизировать налеты на город.
Нина стояла у окна комнаты для приема больных: вот-вот, как она знала, появится машина технической летучки. Осинин с начальником радиомастерской собирался ехать на «Редут-5», куда были доставлены с Большой земли две новые установки. Неожиданно дверь резко распахнулась: майор Ермолин с порога крикнул:
— Скорее… С комбатом… Сердце!..
От медпункта до кабинета Бондаренко надо было пробежать по длинному штабному коридору метров пятьдесят. Когда Нина и Ермолин поравнялись с радиомастерской, из нее выходил Осинин со своими помощниками. Увидев Казакову с санитарной сумкой и взволнованного замполита, Сергей крикнул им вдогонку:
— Что стряслось?!
Ермолин, обернувшись на ходу, лишь махнул рукой. А военврач и не посмотрела в сторону инженера.
— К комбату, что ли… Точно, к нему! — определил начальник радиомастерской, увидев, что Казакова и Ермолин заскочили в кабинет Бондаренко.
— Ждите меня на улице, — сказал Осинин. — Я узнаю, в чем дело…
Бондаренко лежал на койке. Нина достала шприц с камфорой, расстегнула на груди ему гимнастерку. Комбат открыл глаза и прошептал:
— Клешнит… сердце…
— Молчите, вам нельзя говорить, — строго сказала Нина.
Она сделала укол, потом начала прослушивать Бондаренко.
В кабинет заглянул Осинин. Казакова коротко бросила:
— Нельзя!
Тот послушно прикрыл дверь.
— Его нужно в госпиталь. Спазмы сердечной мышцы. Возможно, инфаркт, — вполголоса сказала Нина Ермолину.
Комбат услышал и слабо возразил:
— Н-нет, доктор… М-мне лучше…
— Может, правда не надо? Госпиталь рядом, понадобится срочное вмешательство — успеем принять меры, — предложил Ермолин.
Нина сидела на краешке кровати. Увидев, что подполковник пытается пошевелиться, протестующе положила руку ему на грудь:
— Не двигайтесь. Или вас обязательно придется госпитализировать.
Бондаренко понял, что Казакова в госпиталь отправлять его уже не собирается. Он взял ее ладонь и прижал к губам. Нина не сопротивлялась. Даже тогда, когда приоткрылась дверь и в кабинет опять заглянул Осинин. Инженер пробормотал:
— Значит, обошлось?
— Да, да, — спешно ответил Ермолин с интонацией, как бы говоря: не мешайся!
Осинин на этот раз плотно закрыл за собой дверь кабинета. Через несколько минут с улицы донеслось урчание мотора. Нина поняла, что это уезжает техлетучка. Она не сдвинулась с места. Ее рука покоилась на груди Бондаренко. А комбат засыпал, и его лицо стало спокойным и умиротворенным.
…Он не пролежал и недели. Сначала без возражений глотал таблетки, порошки и соглашался на уколы. Вечерами просил Казакову побыть с ним, рассказать о новостях. Через несколько дней она заметила, что Бондаренко слишком пристально смотрит на нее, когда они остаются вдвоем. Поняв, что вот-вот между ними должно произойти объяснение, она прекратила вечерние осмотры.
Тогда Бондаренко закапризничал, и Нина была снова вынуждена появиться в палате вечером. Комбат накричал на нее, упрекнул в невнимательности к больному. А потом неожиданно признался в любви.
— Нет, это невозможно. Мне другой мил, — сказала Нина, вспомнив Осинина, который теперь перестал даже записки свои присылать и вообще старался не попадаться ей на глаза. Внимательно взглянула на комбата: выдержит ли его больное сердце отказ?
Все обошлось, лицо комбата не дрогнуло…
А утром его не оказалось на месте. Нина нашла Бондаренко в кабинете; подполковник отдавал распоряжения по телефону. Ее увещевания невозмутимо оборвал:
— Сам знаю, здоров или нет… Пилюли фельдшер и сюда принесет.
Нина, не зная, как убедить заупрямившегося Бондаренко, села к столу и написала рапорт, в котором просила перевести ее в другую часть. Демонстративно положила его перед комбатом.
Бондаренко внимательно прочитал и размашисто наложил на листке резолюцию: «Не возражаю»…
Выдержке моей пришел конец: я ему врезал. У стоявших позади него двух летунов от изумления вытянулись физиономии. Мой командир только охнул и неодобрительно покачал головой: «Гарик, Гарик, разве так можно?!» А штурман полка майор Литовкин громко захохотал, выдавливая из себя с придыханием:
— Ну и ну, отродясь такого замысловатого набора слов не слышал. Во-о дает сержант!
— Чему вы радуетесь, товарищ майор? — с возмущением сказал он Литовкину. — Сержант оскорбил офицера, ведущего группы, а вы…
— Полно, лейтенант, мы в куртках, он не видит знаков различия, — попытался его успокоить Литовкин. — Хотя, конечно, это непорядок… Вы что такое себе позволяете! В общем, так. я сам лично проверю вашу квалификацию, сержант, заодно и вашу шарманку, — он показал на «Редут». — Я был о ней высокого мнения. Но если то, что говорят пилоты, правда, в чем я на сто процентов уверен, — пеняйте на себя!..
— А если я прав, тогда как? — спросил я, подрагивая от холода (им-то хорошо, «меховушки» натянули, а тут выскочил из аппаратной в одной гимнастерочке!).
