ученик, два раза убегал из корпуса, пробирался далеко в северные леса, и когда его разыскивали и возвращали домой, он сам не мог объяснить своего поступка».
Чехов в рассказе «Мальчики» описывает одного такого паренька, гимназиста Чечевицына, который подбивает благовоспитанного мальчика Володю на бегство... в Америку. Навстречу приключениям.
Ну, понятное дело – дети. Все им в новинку, все интересно, потому и хочется в дорогу. А вот герой лесковской повести «Очарованный странник» Иван Северьяныч. Уж чего только он не испытал и не повидал на своем веку! А все-таки усидеть на одном месте не может. И даже доктор это понимает, советуя «прогнать его куда-нибудь подальше пробегаться». Вот и отправляется наш странник в Соловки. Ведь, похоже, не в святыне тут дело, а в самой дороге, которая почему-то жизненно необходима таким бродягам.
Есть и другие бродяги. Те, кто не хочет работать или просто не имеет дома. Во многих странах мира бродяжничество каралось законом. Интересно, что в царской России могли наказывать не за безделье или кочевой образ жизни, а только за отсутствие паспорта, или, как выражались тогда, «за бесписьменность». В Уголовном кодексе РСФСР с 1 января 1961 года за бродяжничество было предусмотрено наказание до двух лет лишения свободы (после двух административных предупреждений). Однако в 1991 году бродяжничество перестало быть преступлением или административным правонарушением. Ведь государство не гарантирует человеку права на жилье, следовательно, не может наказывать и за его отсутствие.
Бедный, обиженный паренек Таврило в пьесе Островского «Горячее сердце» на вопрос «Куда ты?» отвечает: «Скитаться». А что? Тоже выход. Идти куда идется. Как в сказке: «И пошел он куда глаза глядят». Чем должен кончиться этот путь – неизвестно самому путнику. «Поди туда – не знаю куда...» Вот купчик Петя из пьесы «Лес» намеревается запустить руку в тятенькину казну и отправиться со своей невестой в путь: «Денек в Казани, другой в Самаре, третий в Саратове». Жить намеревается на широкую ногу: «Дорогого чтоб для нас не было». Резонный вопрос невесты «А потом?» ставит его в тупик. Об этом Петя еще не подумал. Дорога для него – возможность погулять, пожить на вольной волюшке, хотя бы несколько денечков.
Еще один персонаж Островского, образованный и бедный учитель Корпелов из пьесы «Трудовой хлеб», признается: «Паче всего возлюбил я шатание. Как кончил курс, так и пошел бродить по лицу земному: где у товарищей погостишь, где на дешевеньком учительском месте поживешь. Юношей в гимназии да в университеты готовил рубликов за шестьдесят в год, да из них еще бедной сестренке уделял. В Тамбове год, в Ростове полгода, в Кашине три месяца, а в Ветлугу на недельку погостить хаживал; и прожил я так лет семнадцать, как един день. Товарищи мои до генеральства дослужились, а я выучился только на гитаре играть. С какой котомкой вышел из Москвы, с такой же и вернулся». Замечательно, что и автор, и читатели не собираются упрекать героя, напротив, его неприкаянность и непутевость вызывают сочувствие. Понятно, почему шатался – потому что был в душе вольной птахой, не хотел быть к чему-либо привязанным.
Дорога – это всегда возможность выбора. Ей сопутствуют сладкая грусть и счастливое одиночество. Это состояние перехода, когда все старое ушло, а нового еще нет. И вот стоишь ты один-одинешенек на распутье, или развилке перед будущим, которое готово родиться... Самая что ни на есть русская картина, русский сюжет – витязь на распутье. Помните, Илья Муромец читает на придорожном камне надпись: «Направо поедешь – женатому быть, налево – богатому быть, прямо – убитому быть». Разве сомневается каждый, кто знает русский характер, какой путь выберет Илья? Разумеется, там, где убитому быть. Этот вариант мы и выбираем с завидным постоянством. Потому что другие – неинтересны.
Москва и Петербург
С начала XVIII века в России две столицы – Москва и Петербург, и куда бы ни переносили правители свои резиденции, русские все равно знают: столицы – две. Как только одна из них приобретает официальный статус, вторая – налет оппозиционности, вольнодумства, в ней бурлит интеллектуальная жизнь. Путешествия же из одной столицы в другую стали, с легкой руки Радищева, наводить путников на глубокие размышления о судьбах Отечества.
Иноземцы же любят отыскивать различия между этими двумя русскими городами, находить в них все новые и новые особенности. Джакомо Казанова так писал о нашей северной столице: «Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома – обширны; все ново и грязно. Известно, что этот город построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана».
Петербург в глазах маркиза де Кюстина – оплот тирании: «Набережные Петербурга относятся к числу самых прекрасных сооружений в Европе. Тысячи человек погибнут на этой работе. Не беда! Зато мы будем иметь европейскую столицу и славу великого города. Оплакивая бесчеловечную жестокость, с которой было создано это сооружение, я все же восхищаюсь его красотой».
Его соотечественник Франсуа Ансело называет город на Неве «исполинским творением могучей воли и настоящим чудом покорности» и описывает его со смешанными чувствами: «Путешественник не может удержаться от чувства удивления и восхищения перед городом, чья величественная регулярность ослепляет, поражает – и одновременно утомляет своим однообразием. В самом деле, на свете есть города больше Санкт-Петербурга, но ни один из них не кажется больше. Здесь не встретишь ни одной кривой линии, ни одного коварного поворота, что заставил бы обмануться в расстоянии. Ты не найдешь здесь ни магазинов, ни лавочек, ни лотков, что разнообразили бы твой путь: торговцы помещены здесь, словно в казарму, в Гостиный двор – обширный рынок, объединяющий сотни магазинов».
Москва поражала иностранцев сочетанием азиатской роскоши, русской щедрости, аляповатостью и разнообразием. Снова откроем Ансело, который описывает свои первые впечатления от древней столицы: «Мы увидели вдали Москву, огромный город – 32 версты – на возвышенности, с дворцами, садами и бедными лачугами, все вперемешку, что придает ему некоторое сходство с Константинополем. По дороге встречаются загородные дома, превосходно расположенные, с обилием деревьев и аллей вокруг, и все окрестности города весьма живописны и радуют глаз».
«В облике Москвы, – считает Ансело, – меньше регулярности и великолепия, чем у Санкт-Петербурга, но это придает ей гораздо больше своеобразия. Если путешественник и не испытывает на каждом шагу восхищения, взор его с любопытством останавливается на причудливых и странных сооружениях, не принадлежащих ни к одному из известных архитектурных стилей; прообразы их до сих пор ищут в разных концах света».
Кюстин пишет о зловещем величии Кремля, в котором видит своего рода памятник русской тирании: «Кремль стоит путешествия в Москву! Он есть грань между Европой и Азией. При преемниках Чингисхана Азия в последний раз ринулась на Европу; уходя, она ударила о землю пятой – и отсюда возник Кремль. Жить в Кремле – значит не жить, но обороняться. Иван Грозный – идеал тирана, Кремль – идеал дворца для тирана. Он попросту – жилище призраков. Культ мертвых служит предлогом для народной забавы. Слава, возникшая из рабства, – такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества». Москва и восхищает его, и в то же время ужасает.
Дюма, напротив, от Кремля в восторге и ничего зловещего в нем не замечает: «Моя идея увидеть Кремль именно так была поистине вдохновением свыше. Места, которые посещались, разумеется, подвержены влиянию солнца, дня и ночи, но более всего они зависят от настроения посетителя. Так вот Кремль, который я увидел в тот вечер, – в нежном сиянии. Окутанный призрачной дымкой, с башнями, возносящимися к звездам, словно стрелы минаретов, показался мне дворцом фей, который нельзя описать пером. Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным, счастливым. Счастье! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека: самые буквы его заимствованы у ангелов». Француз, испытывающий неподдельное счастье от лицезрения Кремля, – согласитесь, трогательное зрелище.
Можно утверждать, что выражение «Москва – большая деревня», пошло именно от Дюма: «Я видел, как расходилось стадо коров в Москве; это и дало мне повод сказать, что Москва – не город, а большая деревня. Можете ли вы представить себе стадо коров, бредущее без присмотра по Лондону или Парижу?»
Русская культура воспринимала города иначе. Петербург был официозен, Москва – душевна. Петербург – холоден, Москва – теплая. Петербург – строг, Москва – безалаберна. Петербург – казарма, Москва – вольница. Петербург был загадочен, Москва – роднее. Для чеховских трех сестер Москва стала целью и мечтою. Для Цветаевой – «огромным странноприимным домом», ждущим и зовущим к себе всякую заблудшую душу.
