беспристрастный…
— В его возрасте надо сидеть дома и баловаться с внуками. Всем ясно, что ваш Самохин шизоидный тип.
— Нет, он здоров, — сказал Ильин, — он может, и, мне кажется, он хочет отвечать за содеянное…
— Ну, раскаяния я что-то там не вижу…
— Есть и раскаяние. Но у него это по-своему… Наверное, я не сумел сказать достаточно убедительно…
— Кого убеждать? Молева? Он человек убежденный. Давайте-ка лучше поскорей отдыхать.
Только в восьмом часу Ильин приехал домой. В квартире было невероятно чадно — то ли от уличного дыма, то ли от кухни.
— Мы давно уже пообедали, — крикнула Иринка. — Иди поскорей мыть руки!
Ильин покорно пошел в ванную, Андрей — за ним.
— Ты что? — спросил Ильин, заметив вопросительный взгляд сына.
— Нет, ничего, все нормально…
«Нормально — дурацкое словечко», — думал Ильин, прислушиваясь к тому, как шипит масло на сковородке.
Иринка подала бифштекс, и он услышал крепкий запах жареного мяса: вот, значит, откуда этот чад!
— Ешь скорей, остынет, я уже третий раз подогреваю!
«Если я это съем, мне станет дурно», — подумал Ильин.
— Тебе нехорошо?
— Ничего, ничего, все нормально…
— Папа, его расстреляют? — неожиданно спросил Андрей.
Ильин растерянно взглянул на сына, а Иринка недовольно прикрикнула:
— Это еще что такое!
— Алевтиночка говорит, — сказал Андрей (Алевтиночкой они называли соседку Алевтину Сергеевну, иногда помогавшую Ильиным по хозяйству), — Алевтиночка говорит: твой отец защищает убийцу, а его надо, как бешеную собаку, вздернуть на суку на Пушкинской площади! Папа, он действительно виноват?
— Да, сынок, он виноват, но тебе не надо прислушиваться к таким разговорам. Ты еще мал для всего этого.
— Нет, я это понимаю, — упрямо твердил Андрей. — Я знаю, что ты его защищаешь, и я тоже хочу быть защитником…
— Сначала веди себя как следует, — сказала Иринка, — чтобы нам с папой не было стыдно!..
— Я уже дал клятву — буду учиться, а потом буду защищать людей: всех — и кто не виноват, и кто виноват тоже.
Ильин снова не нашелся, что ответить сыну, и вышел на балкон. Он слышал, как Иринка сказала:
— Вот видишь, папа из-за тебя ничего не ел!..
Потом Иринка тоже вышла на балкон, и они вместе смотрели, как начинается вечер. Было тихо и безоблачно. Большая звезда медленно катилась через все небо и как-то незаметно погасла.
— Что-нибудь загадал?
— Тридцать три желанья!
— Нет, так нельзя, надо одно…
— А ты?
— Конечно! Женя, будет еще Верховный Суд, нельзя так расстраиваться…
— Нельзя. Но и позволять нельзя какой-то рыночной бабе внушать Андрею…
— Да не такая уж она рыночная! Андрей еще мальчик, что-нибудь не так понял…
— След от этого остается!
— Ну, какой там след, завтра увезу его в лагерь, все через час будет забыто. И в лагере я где-нибудь заночую. Все надо наладить, верно? Холодильник забит продуктами, вполне можешь обедать дома, я договорилась с Алевтиночкой…
— Нет уж, пожалуйста… — начал Ильин, но в это время зазвонил телефон.
Это был Штумов.
— Вы не очень заняты, может быть, встретимся?
— С превеликим удовольствием!
— Вы далеко от метро?
— Рядом.
— Так выходите на Арбате, я буду вас ждать.
— Спасибо, Василий Игнатьевич. Это Штумов… — сказал он Иринке.
— Я поняла. Съешь хоть бутерброд.
— Нет, прости, ничего не могу…
Дорога показалась Ильину возмутительно долгой, лифт перехватывали на других этажах, метро ушло прямо из-под носа.
— Вид у вас как у загнанного зайца, — сказал Штумов.
— А я и есть загнанный заяц!
— Загнанный заяц и старый беззубый волк. Ну что ж, пройдемся?
— Как вы, Василий Игнатьевич…
Пошли вверх по бульвару, нашли скамеечку, и Штумов без всякого предисловия сказал:
— Рассказать вам, как меня первый раз расстреляли? Это было в начале нэпа, времена для вас исторические. Групповое изнасилование, и, как выяснилось на суде, это уже был не первый случай… всю страну тогда всколыхнуло! Митинги. Единодушно требуют высшей меры. Так вот: высшая мера. Понимал, что так будет, но когда объявили, решил: нет, не могу, уйду из адвокатуры, мало ли где юристы требуются. Ведь я у него бывал в исправдоме, привык.
— Кассационную жалобу отклонили? — спросил Ильин.
— И кассацию, и просьбу о помиловании. А я вот, как видите, остался в адвокатуре. Мне тогда покойный Сергей Петрович Иванов одно свое дело передал: «Проведешь это дело, ну а потом хоть сторожем катись…» Не очень в выражениях стеснялся. А под судом была молодая, совсем еще молодая женщина, и обвиняли ее в убийстве своего ребенка. Не буду вам рассказывать подробности, хотя и через полвека помню каждое слово. Главное, доказал, что клевета. И что самое удивительное: ребенка отыскали. Жив, праздник какой! Я со своей подзащитной прощаюсь, она плачет, ну и я тоже. Я всю ночь по Москве ходил. Весь город обошел. Москва тогда маленькая была, не то что сейчас. Тогда Москву можно было за одну ночь обойти… Так вот что вам посоветую: переживания переживаниями, а кассацию пишите поскорей. Я думаю, существенных поводов у вас нет, ну да что-нибудь найдется. Надо, чтобы и он толковую бумагу написал, а еще лучше — сами, и пусть подписывает. А впрочем, вам виднее.
— Василий Игнатьевич, — сказал Ильин. — Я поступлю так, как вы мне советуете.
— Варя Пахомова рассказывала… В общем, я рад, что вы не стали касаться этих… цацек, сережек, или что там… награбленное…
— Сегодня же напишу и за себя, и за него, — повторил Ильин, — и завтра же поеду.
— Ну вот и хорошо. И уж если мы с вами начали о Москве, — сказал Штумов, словно бы весь их разговор был только о том, можно или нельзя было обойти за одну ночь старую Москву, — раз мы уж об этом начали, я хочу вам признаться, что, когда стали все переустраивать — эти Черемушки и прочее, мне крепко не понравилось. Я даже какую-то статейку тиснул относительно исторического центра и что мы рискуем раствориться в этих самых Черемушках. А теперь, представьте, привык. И мне там гуляется не хуже, чем в Александровском саду. А ведь я к Александровскому саду привык. Вся моя молодость здесь, университет и вообще очень, очень многое…
— Да, да, — сказал Ильин рассеянно. — Я… я тоже люблю Сокольники…
— Ах, вот как: Сокольники! — Штумов засмеялся. — Ну, кажется, я вам больше не нужен. Возвращайтесь домой, и помогай вам бог!
