эта дрянь, как называется юридически… оговор?
— Значит, «ахинея» у вас? — спросил Ильин.
— У меня, Женя, у меня… Учти, я там не верю ни единому слову, ну, может, и были какие упущения, все можно раздуть при желании… Да ты, может, своими глазами хочешь взглянуть? Свой глаз — алмаз. Это можно.
— Нет, не хочу, — сказал Ильин. В это время Конь выключила пылесос, и фраза прозвучала неестественно громко.
— Ну, не хочешь — как хочешь… — сказал Касьян Касьянович. — Хозяин — барин. Но смотри сам, что получается. Я тебе предлагаю взглянуть на документ — ты отказываешься, я тебя предупреждаю: поберегись — не внемлешь. Еще раз — эй, поберегись, а? Дуся! — весело крикнул он. — Иди, попрощайся, гость уходит.
Большой Игнат ждал у подъезда, но Ильин решительно отказался:
— Мне недалеко.
Он быстро шел по знакомым местам, как раз по отсеченной голове того самого переулка. В другой раз Ильин, может быть, и постоял бы возле домика в старинном вкусе, но сейчас у него было такое чувство, как будто рухнули двадцать лет жизни. А двадцать лет, как ни верти, есть двадцать лет. И дело не в том, что существует «ахинея», а в том, что с ее помощью пробуют перевести какой-то важный рычажок, может быть, самый важный. И угрожает этой «ахинеей» не Аржанов, не Сторицын, а Касьян Касьянович. Вдруг все стало ясно, как бывает, когда возишься с новым ключом и уже от злости готов сломать замок, а потом — легкое движение, и все — дверь открыта…
Касьян Касьянович был учителем, Ильин — первым учеником. Но и первый ученик был только частицей аппарата, собранного умелой рукой и не вдруг, аппарата, в котором все было так пригнано и подогнано, что оставалось только одно — вовремя запускать, а уж дальше каждый знал свой маневр. Зато каждый был уверен и в Касьяне Касьяновиче; кто-кто, а он не подведет, и его древний опыт выручит там, где потерпят крах самые модные теории. «Наверное, и после того, как я расстался с конторой, он продолжает считать меня частицей великого целого, — думал Ильин. — Кажется, есть такие частицы, которые, отколовшись от ядра атома, вращаются вокруг него».
Думал Ильин и о том, что Касьян Касьянович не простит ему их сегодняшней встречи. И не потому, что Ильин кончился как ученик, а потому, что понял и все то, что сегодня было сказано в новом доме, и то, чего сказано не было.
Когда Ильин взглянул на часы, был уже вечер. Он сел в троллейбус, но проехал только три остановки и вышел возле двухэтажного стеклянного куба. В первом этаже было кафе — столики и банкетки, как повсюду, и то же меню, без капли фантазии. Но во втором этаже, в большом зале, стояли четыре бильярдных стола. Ильин и раньше часто приходил сюда. Бильярд был увлечением наследственным, отец когда-то чемпионствовал в гарнизонном Доме офицеров. Но в то время, до войны, на деньги почти не играли, отец даже и разговоров не любил о «кушах» («Что это — «три листика» — подзаборная игра?») и на знаменитых в прошлом маркеров посматривал косо: они были вроде бывших нэпманов — слово, которое Ильин помнил с детства, но которое для него ничего не означало. Он стал играть на бильярде сравнительно недавно, когда эти самые знаменитые маркеры уже были наперечет и ценились необыкновенно. И хотя большинство из них были стариками, им, как правило, проигрывали (это даже стало считаться хорошим тоном — проиграть знаменитому Ивану Павловичу или еще более древнему старику Никанорычу). Но и перепадало этим старикам чаевых столько, что уже на эти деньги строились дачки, а Никанорыч, обычно дремавший в зале, приезжал в кафе на собственном «Москвиче». Именно за рулем он становился прежним, азартным и даже немного буйным Никанорычем, которого полвека назад знала и любила та самая нэпманская молодежь.
Поднявшись на второй этаж, Ильин сразу увидел дремлющего Никанорыча.
— Давно не были у нас, товарищ Ильин, — сказал старик после долгого разглядывания.
— Да я и кий держать разучился! А размяться хочется.
— Столы заняты, товарищ Ильин, — сказал Никанорыч озабоченно. — Обождать придется.
В это время в зал вошла шумная компания, и среди незнакомых лиц Ильин увидел знакомое и, как всегда, веселое лицо Ильюши Желвакова.
— Ильин! — крикнул Желваков через весь зал так, что все обернулись, а один из бильярдистов, который почти лег на стол, чтобы достать шара, встал, осмотрелся и покачал головой.
Желваков показался Ильину еще более веселым и жизнерадостным, чем всегда. По-видимому, он недавно отдыхал, загар ему очень шел, глаза блестели югом и той сказочной жизнью, которую только Ильюша и умел создавать себе в отпуске.
И сразу появился свободный стол. Даже Никанорыч оживился, принес свежие мелки и сразу стал гудеть про запчасти, которые, по-видимому, кто-то из желваковской компании обещал ему достать. Ильюша по поводу запчастей соответствующе острил, но Никанорыч не обижался и даже, кажется, еще больше старался.
Ильин хотел сыграть «американку», но Желваков уговорил его на партию: «американка» — дрянь, «американка» не для нас…»
Играл он тоже весело, с веселым треском клал шары, не расхаживал долго вокруг стола, а если мазал, то не расстраивался.
Первую партию Ильин быстро проиграл, поставили вторую, и Желваков сказал:
— Ты, Женя, совсем от масс отбился. С весны не звонишь и не заходишь.
Навряд ли Желваков хотел напомнить ему весеннюю просьбу и то, что помог старикам, о которых тогда просил Ильин. Но именно об этой весенней встрече вспомнил Ильин, едва увидел веселое лицо Желвакова. Вспомнил и поморщился: черт знает что, просить «по блату» как-то не вяжется с достоинством адвоката, но тогда, весной, Ильин думал только об устройстве стариков и ни о чем больше.
— Я очень обязан тебе, — сказал Ильин. — Свинство, что я не позвонил.
— Э-э… пустое, — сказал Ильюша. — Я перед Касьяном Касьяновичем до сих пор вот так… Ты смотри, какого я тебе шара дал, это ж десятка! От борта в угол, играй от борта!
«Что посеешь, то и пожнешь, — думал Ильин, прицеливаясь. — Он вправе вспоминать о благодеяниях Касьяна Касьяновича, который ему когда-то что-то «устроил» и который…» — И Ильин снова подумал о том, о чем думал, когда кружил по старым переулкам.
— Ну, брат, не моя вина, — сказал Желваков, когда ильинская десятка не пошла от борта в угол. — Надо было чуть-чуть, в самый лобик поцеловать. Оторвался от масс, оторвался! Работа? Я, что ли, не работаю? Да я за это время успел и на севере, и на юге побывать. Ну, север лучше не вспоминать, такая, брат, дыра, народ жесткий, шуток не понимает, я, Женя, москвич, я не люблю, чтобы со мной на «о» разговаривали. Вот я сейчас в Средней Азии был, это мне понравилось…
— В Средней Азии? — переспросил Ильин. — Где?
— Ну, где… всюду, где есть жизнь, а жизнь там всюду. Таких чудес насмотрелся. Кладу пятерку, не смотри на меня дурным глазом, Жень, я так не играю. Ну, где, где… Столицы объезжал, потом Древний город. Давай, давай, Женька, не задерживай картину!
«Древний город!» Ильюша Желваков в Древнем городе, думал Ильин, с непонятной ему самому неприязнью глядя на партнера. Ну а почему Ильюша Желваков не мог побывать в Древнем городе, куда ежедневно приезжают тысячи людей? — спрашивал себя Ильин. И все-таки он не мог побороть в себе ревнивого чувства: Древний город и Ильюша Желваков!
— И что же ты там видел? — спросил Ильин.
— Как это что? Там, брат, такие храмины, гарем Чингисхана, посещался по квадратно-гнездовому способу…
— Что за пошлости! — сказал Ильин.
— Почему «пошлости»? — упорствовал Ильюша. — Так они сами рассказывают!
— Да кто рассказывает? — Местные..
— Никто такой ерунды тебе рассказывать не мог, — сказал Ильин. — Ты просто бессовестно солгал и теперь не хочешь признаться!
— Дьявол тебя раздери! — крикнул Желваков. — Из-за тебя, тебе же и подставил, на, добивай восьмерку!
