быть никогда. И тут либо я их, либо они меня. Это мой процесс…
Штумов медленно помешивал ложечкой чай и, казалось, был сосредоточен только на этом. Ильин глядел на него с нежностью: «Какая могучая жизнь прожита, сколько пройдено трудных дорог, и какая красивая старость!..» Все ему казалось трогательным — и запыленные папки, и старомодные книжные шкафы, и глухая Саввишна. Но молчание затягивалось, и Ильин подумал: «А вдруг он уснул? Вот так, помешивал, помешивал ложечкой и уснул, спит и во сне помешивает ложечкой».
— Вы кончили? — спросил Штумов.
— На эту тему я бы мог говорить еще очень долго…
— Но вы почти ничего не сказали о своем подзащитном!
— Василий Игнатьевич, я ведь не речь свою репетировал, а, скорей, исповедовался…
— Да, исповедь, понимаю… И спасибо за доверие. Но завтра будут судить все-таки не вас, а вашего Калачика.
— Все так переплелось. Здесь и моя личная история…
— А вы держитесь сейчас истории Калачика.
— Василий Игнатьевич, жена моего подзащитного, уж не знаю как ей это удалось, привела ко мне племянника Сторицына. Человечишка омерзительный! Через него Калачик дважды передавал деньги Сторицыну. Этот человечишка, конечно, ничего в суде не подтвердит, но я все-таки решил вызвать его свидетелем. Пусть постоит под перекрестным! Боюсь, что Калачика будут обвинять в оговоре…
— А я думаю, что больше всего вы боитесь, что Сторицын выйдет сухим из воды. Ну-с, значит, вызвали племянника?
— В том-то и дело, что этого не хочет Калачик. У него это так расшито, что ради бога не трогайте Любовь Яковлевну. Любовь Яковлевна — его жена.
— «Расшито…» Что это значит? — спросил Штумов. — И почему вы так о своем клиенте? Ведь вы его поверенный. Вслушайтесь, слово-то какое — поверенный. Одно время это называлось «некритическим отношением к подзащитному»… — Штумов встал и с той легкостью, которая всегда так нравилась Ильину, подошел к бюро и взял папиросу из деревянной коробки. — Саввишна набивает… Поразительное дело: почти девяносто лет, давно уже плохо видит, а как папиросы набивать — молодая!
— Дайте и мне! — сказал Ильин.
— Ну зачем же, если не курите… А впрочем… У меня тоже бывало: так голова забита… — Штумов проглотил неудобное слово. — Голубчик мой, у вас прекрасные, очень интересные и благородные мысли. И спасибо, что вы именно меня выбрали… Но как вы можете так: «обыкновенный жулик»! Ведь чистосердечное признание — всегда большое событие. Признание делает человека ну не совсем, что ли, обыкновенным. Мой опыт говорит, что для признания нужно очень большое душевное усилие. Подумайте, какую личную драму переживает сейчас ваш Калачик. Ведь он не только признал свою вину, но и указал на соучастника. Он теперь ищет вашей поддержки. А вам нужно совсем другое. Вам нужны объективные доказательства вины Сторицына, и вольно или невольно вы становитесь следователем. И это нужно
— Василий Игнатьевич, поскольку речь может пойти об оговоре, я был обязан выяснить всю эту механику…
— Ну а если бы не ваша Любовь Яковлевна, которая привела к вам этого сторицынского племянника… тогда как?
— А что бы вы сказали Аржанову, приди он к вам сегодня? Ведь он тоже должен доверять своему Сторицыну? Я беру предположительный случай…
— Предположительно… так сказать, теоретически… Решили поставить старика в неловкое положение? Практически я не всегда даю советы, даже если их у меня очень просят…
— Я вам бесконечно благодарен!
— А вот это лишнее… Дорогой мой Ильин, вам осталось всего несколько часов до процесса. Главное впереди, и к этому главному надо быть готовым. Знаете, что говорят опытные военные? Они говорят, что готовность к сражению есть неотъемлемая часть самого сражения. Что до меня, я считаю эти часы самыми важными. Будьте же эти часы мысленно с вашим подзащитным. Отбросьте свое. Думайте только о нем. Не советую выходить завтра обозленным на своего Калачика, не простившим своему подзащитному минутной слабости. Что, Саввишна? — испуганно спросил Штумов — ни он, ни Ильин не заметили, как она вошла в комнату. — Почему не спишь? Заболела? Ильин, подайте-ка тот флакончик, двадцать пять капель… На, Саввишна, выпей!
— Не больная я, не больная… — сонно бормотала старуха. — Слышу, ты речь говоришь, думала — утро. Это который двести тысяч растратил и сбежал?
— Видали? Двести тысяч!.. Телефона не слышит, а меня — за тремя дверьми. Спать надо, Саввишна!
— Иду, иду… Чаю принести или сами?
— Сами, сами… — сказал Штумов, сияя, что ничего не случилось. И, когда Саввишна ушла, повторил смеясь: — Двести тысяч — и сбежал! Это знаете когда было? Четверть века назад, сразу после войны. Шумный был процесс, речь моя в сборник попала, да рядом с какими именами! Ну, ни пуха ни пера вам! В котором часу заседание?
— В девять…
— Обязательно приду. Ну, не к девяти, конечно, позднее, но приду. А вы копите, копите вашу злость, не теряйте того, что пережили
31
В суд Ильин пришел рано. Еще работали уборщицы, пахло сыростью, слабым раствором хлора и почти неуловимо — бумагой, этот запах большого учреждения остро слышался по утрам, когда шла уборка и все окна и двери были раскрыты настежь. В совещательной стучала на машинке секретарша Лидочка.
— Я загадал, — сказал Ильин. — Если вы уже здесь — исполнение желаний.
— Все адвокаты суеверны, — улыбнулась Лидочка. — Я это наблюдала. Через левое плечо тьфу- тьфу-тьфу, сухо дерево, и вообще разные приметы. Один ваш коллега… нет, фамилию нельзя, а вдруг вы проговоритесь…
— Лидочка!
— Так вот, если свидетельница в черном платье, он ее ни за что не спрашивает. Вопросов не имею, и все.
— Вы адски наблюдательны, для юристов это первое дело. Но смотрите — кончите ваш вечерний, будете работать в коллегии и сразу начнете: через левое плечо и все такое.
— Нет, нет, в адвокаты никогда, — сказала Лидочка.
— О чем же вы мечтаете? Судьей, прокурором?
— Нет уж, нет, тогда лучше адвокатом! Не хочу работать в суде, — призналась она, — да и родители против. Все эти драмы… а я все так переживаю. Попробую устроиться куда-нибудь в юрчасть.
Ильин хотел возразить, но в это время вошел Аржанов с большой коробкой конфет.
— Это вам, Лидочка, без лести преданный…
— Зачем? Что вы?.. И такая большая… Ну ладно, я открою в перерыве. Александр Платонович любит сладкое.
— Ильин, вы только послушайте, наш грозный судья — и сладкое, возможно ли? — дурачился Аржанов. — Прячьте, Лидочка, коробку, идет прокуратура.
Окуненков, хрустя дождевиком, который он носил в любую погоду, с ходу преподнес Лидочке кулек с апельсинами, но, увидев аржановскую коробку, с шутливой многозначительностью кашлянул:
— Это вам, товарищи адвокаты, будет дорого стоить!
Появились заседатели и, наконец, сам Молев, как всегда озабоченный.
