— Прошу извинить, задержался у председателя суда. В это воскресенье День танкиста, а мы оба танкисты и, заметьте, оба начинали башенными стрелками, так вот кое-какие мероприятия. Лидочка, пусть конвойные выводят, время… Там, кажется, один только Калачик, а у Сторицына и у других — подписка о невыезде.
Ильин вышел из совещательной и в коридоре увидел Любовь Яковлевну.
— Уже привезли, — сказала она плача. — Аркадий Иванович как похудел… И головка побрита, он и раньше брил, а тут вроде иначе…
— Ну, Любовь Яковлевна, — сказал Ильин, — надо бы пободрей! Аркадий Иванович увидит, что вы плачете, хорошо это будет?
— Евгений Николаевич, дорогой мой, дайте хоть поздороваться! — послышался знакомый бас.
— Папченко! Вы как здесь?
— А очень просто: пришел вас послушать.
— Прочно сели, — сказала Пахомова. — Месяца на два, я думаю.
Привели Калачика, и Ильин сразу же подошел к барьерчику.
— Пожалуйста, товарищ адвокат, — конвойный вежливо улыбнулся, краешком глаза разглядывая хорошенькую Лидочку.
— Как спали, как себя чувствуете? — спросил Ильин.
— Отлично. Любовь Яковлевна здесь?
— Здесь. Еще раз, Аркадий Иванович, хочу вас предупредить…
— Да, спасибо, спасибо… Я знаю.
— Так я подойду к вам в перерыве…
Пустили публику, адвокаты и эксперты заняли свои места, появился Окуненков, прозвучал звонок, вышли судьи, процесс начался.
Ильин запомнил, что Молев не любит торопиться. И объявление состава суда и сторон, и установленные вопросы об отводах не были для него простым ритуалом, и самые обычные ответы он выслушивал с неподдельным уважением, и это с самого начала создавало атмосферу значительности события и означало, что то главное, ради чего все здесь собрались, уже началось и что неглавного здесь быть не может.
— Устанавливается личность подсудимого Калачика. Подсудимый Калачик, встаньте. Имя, отчество, пожалуйста. Так. Проживаете… Так, так… Работали? Так. Суд считает установленной личность подсудимого Калачика Аркадия Ивановича.
— Разрешите мне еще два слова? — сказал Калачик.
Все в Ильине сразу как-то натянулось, как перед выстрелом. «Это еще зачем? Что он еще может добавить?»
— Суд в надлежащее время заслушает ваши показания, — спокойно продолжал Молев.
— У меня не показания. У меня заявление, — сказал Калачик быстро. — Я прошу слушать мое дело без адвоката. Я сам. Простите меня; Евгений Николаевич, — сказал он вдруг, низко поклонившись Ильину.
— Аркадий Иванович!.. — отчаянно крикнула из зала Любовь Яковлевна.
— Прошу соблюдать тишину, — строго сказал Молев. — Подсудимый Калачик, объясните суду, почему вы отказываетесь от адвоката?
— Что уж тут объяснять, — сказал Калачик. — Хочу сам.
Ильин, не отрываясь, смотрел на него. Он еще не вполне осознал, что? произошло, в голове была страшная теснота, но он видел, как у Калачика мелко дрожат руки, и думал: «Жалкий старик, жалкий несчастный старик…» И пока Молев слушал заключение прокурора и пока он переговаривался с заседателями, Ильин думал: «Жалкий старик, жалкий несчастный старик…»
— Суд, совещаясь на месте, — сказал Молев, — суд, совещаясь на месте, — повторил он, как будто именно эти слова и составляли сейчас суть дела, — определил: удовлетворить просьбу подсудимого Калачика. Товарищ Ильин, вы свободны.
Ильин быстро — как ему показалось, слишком быстро — сложил свои бумаги и направился к выходу. Он слышал иронический шепот и даже смешки, но у самых дверей остановился и сел. Что бы там ни было, но он чувствовал, что должен остаться здесь.
Он внимательно слушал вопросы Молева и ответы подсудимых, но теперь ему казалось, что все заняты только разглядыванием Ильина: и Окуненков, листая одни и те же бумаги, и Пахомова, сердито уткнувшаяся в стол, и Аржанов, и даже Любовь Яковлевна, которая сидела впереди и боялась оглянуться, и Папченко, уже несколько раз подававший ему какие-то знаки. Ильин подумал, что Молев не замечает эти знаки только потому, что они адресованы Ильину, то есть отстраненному от дела адвокату. И от этого Ильину было еще больней. «Да, раньше Молев обязательно сделал бы замечание, — думал Ильин. — Раньше, но не теперь». И уже обозначилась черта, отделявшая
«Я был неудобен Калачику, — думал Ильин. — Нет, не так… Я не ему был неудобен, а
Молев объявил перерыв на полчаса, Ильин вышел в коридор, и сразу же рядом с ним загудел Папченко:
— Гад он, ах, гад какой! Евгений Николаевич, дорогуша, не стоит он вашего доброго слова. Ах, гад, ах, гад!..
— Ну, что вы, ей-богу, — с досадой сказал Ильин. — И почему обязательно «гад»?
— Оставьте-ка вы его в покое! — сказала Пахомова, прорвавшись наконец сквозь толпу любопытных. — Давай сюда, — шепнула она Ильину и толкнула дверь, на которой висела дощечка: «Выход на случай пожара».
— Прямехонько домой, — говорила Пахомова. — Уж Ирина Сергеевна тебя обиходит. А вечером — навестим…
— А меня не надо
— Еще спорит — больной, не больной. До чего же вы, мужики, вредный народ!
— Варя, милая, спасибо, но я хочу послушать допрос Калачика…
Пахомова с минуту помолчала:
— Наверное, и я не смогла бы иначе…
«Да, надо слушать это дело, — думал Ильин, — слушать внимательно, стараться понять весь механизм… Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц должно стать ясным, почему Калачик отказался от своего адвоката».
Но все стало раскручиваться куда быстрей.
— Подсудимый Калачик, встаньте, — сказал Молев. — Расскажите суду все, что вам известно по данному делу.
Молев еще не закончил фразу, а Калачик уже встал:
— У меня заявление: на предварительном следствии я показал, что деньги, часть денег, получаемых в результате преступных сделок, я отдавал начальнику цеха Сторицыну. Это мое показание ложное. Никаких денег Сторицын не получал и ни о какой сделке ничего не знал. Я… это оговор! Я оговорил Сторицына.
32
После допроса Калачика Ильин вышел из суда. Самое плохое, что могло случиться, уже случилось. «Чистосердечное признание» летело к дьяволу на рога. А оно-то и было осью защиты. Теперь Калачик сам вытащил эту ось, и хотя судьи не обязаны доверять его заявлению, и хотя процесс только что начался и все показания предстоит рассмотреть и взвесить, Калачик теперь во всем этом деле выглядит еще хуже, чем раньше, и рассчитывать на снисхождение больше не может. «Жалкий, несчастный старик». Но выше этой
