Но едва Ильин вышел, к нему рванулась детская фигурка Вассы Петровны:
— Генке передайте… теплые носки внучку моему… сама связала… Я Туське каждый день наказывала: передай, говорю, зима близко… Не хочет…
— Васса Петровна, — сказал Жорж, — вы бы шли отдыхать. Уже и постель готова…
— А ты кто такой? — огрызнулась старуха. — Товарищ адвокат, не оставьте нас, помогите в час трудный…
— Все, что в моих силах, я сделаю, — сказал Ильин. — Прощайте!
В садике к нему подошел Маяк:
— Ну, как Тамара? Верите ли, я уже час дома и не решаюсь зайти. Все так переменилось у нас за последнее время.
Он проводил Ильина до автобуса, и пока они шли и на автобусной остановке Маяк рассказывал, как тяжело стало дома.
— У меня такое чувство, — говорил Маяк, — что я ей мешаю. Жорж не мешает, они такие разные и все-таки понимают друг друга. А я мешаю или боюсь ей помешать, а это еще хуже. Теперь эта бабуся… Ведь это снова Тамарина фантазия, фантазия, каприз, а надо работать, делать дело.
Подошел автобус, Маяк обнял Ильина:
— Приезжайте к нам почаще… И с женой, она такая милая.
Зарево Москвы было совсем близко, и когда Ильин сел в автобус, академический поселок сразу потух. Всего-то здесь до города было семь или восемь остановок, но Ильину казалось, что он возвращается из дальней поездки.
Старушка на почте радостно встретила Ильина:
— А я за вас переживала… Ладно, что поспели! Есть, есть, как же, есть!
Он нетерпеливо вскрыл конверт. Это была не обычная записка, а большое письмо. По привычке Ильин попытался все схватить одним взглядом, но это было невозможно, и он выхватил только фразу:
«…моя поездка в Москву не удалась…».
Это была странная фраза, но Ильин, вместо того чтобы начать письмо с начала, выхватил еще несколько непонятных ему фраз:
«…Я думала, что приду к Вам, когда ни Вас, ни Вашей жены не будет дома. Наверное, одного взгляда хватило бы, чтобы все понять, а потом бегом, бегом, отдышусь где-нибудь на трамвайной остановке…»
— Дорогой товарищ, — сказала старушка. — Время, почта закрыта.
«…И Ваших детей мне тоже хотелось увидеть. Когда они выбегают из школы. Я даже слышала во сне школьный звонок. Мальчик похож на Вас, верно? И дочку Вашу я бы тоже узнала…»
— Дорогой товарищ!
— Да, да, пожалуйста, — сказал Ильин. — Да, хорошо, хорошо, спасибо…
Он сунул письмо в карман и вышел на улицу.
«…Когда я получила Ваше последнее письмо, я что-то такое наплела своему заведующему…»
Улица была освещена лампами дневного света, очень полезными, как утверждают врачи, для глаз, но читать в этом синевато-мертвом свете было почти невозможно.
«…Галку подсунула соседям, а в голове только Вы и этот несчастный жулик…»
Он снова сунул письмо в карман. Уж лучше гостиничный холл и кресло под плакатом «Мест нет».
Но в гостинице была страшная толкотня, то ли приехала, то ли уезжала большая группа иностранцев, суетились администраторы, слышалась нерусская речь, все кресла были заняты. Надо было искать другую позицию. Он поднялся на третий этаж и сразу увидел пустой диванчик и лампу с абажуром.
«…Наверное, и мне надо что-то переустроить, сломать, начать заново…»
Но где же то место, которое он только что читал: «Галку подсунула соседям…» Вот:
«Галку подсунула соседям, а в голове только Вы и этот Ваш несчастный жулик. Я, правда, ничего в этом не понимаю — хищение, подставные лица, простите меня, я все это пробежала глазами, но мне показалось, что Вы без меня пропадете, а я приеду и помогу. Что-то я такое наплела своему заведующему, что он дал мне командировку в Суздаль. Суздаль — это же Москва, почти Москва. День в Москве мне полагается, и еще день мне дали „для устройства личных дел“». День! Целый день! Не так-то это было бы мало.
«…Моя поездка не удалась, и в этом виновата только я…» —
читал и перечитывал Ильин, уже понимая, что Лара была в Москве и что они не увиделись.
«Все оказалось труднее, чем я думала. Я позвонила Вам из Домодедова, подошла Ваша жена, и я не решилась позвать Вас. Мне было ужасно стыдно, что Вы начнете говорить со мной чужим, неестественным голосом и о каких-нибудь пустяках. Потом я звонила Вам из гостиницы и один раз все-таки спросила — можно ли к телефону Евгения Николаевича Ильина, — нарочно назвала не только имя и отчество, но и фамилию. Вас не было дома. Я узнала Ваш служебный телефон. Мне сказали, что Вы в городском суде. Я поехала туда, но не нашла Вас. А если бы нашла? Что тогда? И в самом деле, что? Только в Москве я поняла, что мне не надо было приезжать сюда. Дома я совершенно не думала, что произойдет, когда мы увидимся. В Москве я только об этом и спрашивала себя. Я думала, что еду для того, чтобы помочь Вам, а оказалось, что в помощи нуждаюсь я, а не Вы. Дома я читала Ваши письма и чувствовала, что я существую в Вашей жизни, в Москве я как будто из нее исчезла и все время вспоминала нашу встречу полгода назад, и какой была я, и каким были Вы. Когда нет будущего, вспоминаешь прошлое, это так естественно. Но прошлое есть прошлое, это история, камни. Археологи долго трудятся, чтобы дойти до исчезнувшего слоя жизни. Надо ли было нам сейчас встречаться только для того, чтобы создать музей достопамятного апреля? В этом музее можно прослушать магнитофонную ленту с нашими голосами: «Как минимум три реки Нил, Енисей, Миссисипи!» — «На своей яхте?» Вам идет быть веселым, остроумным и когда Вы немного посмеиваетесь над собой. Постарайтесь остаться таким же. Пишу Вам из Суздаля. Завтра собираюсь домой. В Домодедове пересадка, и я полчаса простою на московской земле. Что еще? Наша переписка закончена».
33
— Гражданин, — сказала дежурная по этажу. — Гражданин, я извиняюсь, вы кого ждете?..
— Нет, никого, я так… я сейчас… — Ильин торопливо смял Ларино письмо, встал с диванчика, и едва встал, как увидел себя в большом зеркале, врезанном в стену.
Мелькнула обычная мысль: «Я это или не я?», — но, вместо того чтобы поскорей уйти из холла, он пристально вгляделся в зеркало. Чье-то чужое, усталое и помятое лицо настороженно смотрело на него. Впалые щеки, круги под глазами и какой-то загнанный взгляд. В самом деле, он это или не он?
«Давно ли я стал таким, — думал Ильин, разглядывая себя в зеркале. — Недаром Большой Игнат… Но
