Моя бабушка по матери, школьный учитель, ушла под рыдания всей школы на пенсию, когда я пошёл в первый класс в ту же самую школу. Слова «блат» тогда в ходу не было, но, несмотря на хронические пропуски, большинство учителей относились ко мне неплохо. Бабушка помогла мне научиться учиться, и затем мне это неплохо удавалось. Советские учебники были написаны добротно, и то, что мои одноклассники осваивали на уроках, я понимал за пять минут чтения. Были тройки (не от непонимания, а от отсутствия интереса), но когда я понял, что они могут помешать мне жить, как я хочу (то есть стать биологом), они исчезли. Мой способ учёбы не срабатывал лишь на двух предметах: английском и физкультуре.
Английский язык совершенно недостаточно один раз понять, он требует иного подхода, чем естественные и точные науки. Страдаю из-за сложностей с английским я до сих пор, хоть и потратил на его изучение немало сил, времени и денег. Ещё хуже было с физкультурой. После каждой болезни меня освобождали от неё – и на занятиях ею я практически не бывал. Физические упражнения столь же коварны, как и английский: принцип «понял – овладел» в них не работает.
Мы жили в частном доме, окружённом старым садом (прадед в тридцатые годы выписывал хорошие сорта плодовых деревьев из Европы). Дома были книги. К циклопической литературно- литературоведческой библиотеке матери и концентрированной математически-кибернетически-инженерной библиотеке отца добавилась моя изрядная биологическая.
Одно из довольно ранних (мне не было пяти лет) воспоминаний таково. Приходит отец с работы, радуется, что я выздоравливаю от воспаления лёгких, и говорит, что ради моего интереса к животным он купил мне серьёзную и дорогую (10 рублей!) книгу. Толстую «Иллюстрированную энциклопедию животных» чехословацкой «Артии».
А в соседней части нашего дома жил дед, дед по отцу. Одну из двух его комнат занимал рояль конца XIX века. Обычно рояль стоял с закрытой крышкой, под толстым ковром – чтоб хоть как-то сдерживать мощный звук. Для сохранения формы (физической, технической, эмоциональной…) дед играл по несколько часов в день. Вначале что-то объяснял мне, потом начал учить играть – не по методике, а сразу то, что мне нравилось. Ой, хорошо-то как было…
На избегаемой физкультуре я чувствовал себя слабаком, но иногда, наверное, был вполне адекватным. У отца был вначале мотоцикл, потом машина. Мы регулярно выезжали из города на рыбалку, на охоту, за грибами и просто так. Ещё школьником я мог в одиночку на маленькой складной железной лодке уплывать за километры от родителей, выискивая, к примеру, что-нибудь в сети лесных озёр в пойме Северского Донца.
Там, где это было интересно мне самому и проходило на мобилизующем эмоциональном фоне, я демонстрировал вполне достаточное здоровье. Умная врачиха, к которой периодически обращались мои родители, успокаивала: повзрослеет — перерастёт. Так и вышло. Но подошёл призывной возраст.
Меня обследовали в Хорошем Институте и нашли множество страшных диагнозов, вроде хронического сепсиса. Раз за разом из моей крови высевали коллекции высокопатогенных бактерий. Я должен был или покрываться нарывами, или умирать – и продолжал жить, как раньше. Надо было надолго лечь в больницу, но я потерял весь комплект Очень Важных Медицинских Бумаг. А тут в университет поступил, и стало не до того.
Меня до сих пор удивляет, как у моих родителей (очень за меня переживавших) хватило мудрости стерпеть, что я наплевал на лечение. Прямым следствием этого стало то, что меня с первого курса забрали в армию. Брали тогда почти всех. Поколение моих родителей появилось на свет в годы войны; ему на демографической пирамиде соответствует глубокая выемка. Эта выемка была столь глубока, что отразилась через двадцать с лишним лет на моём поколении. Моих сверстников не хватало для прокорма гигантского молоха советской армии. Меня забрали в день восемнадцатилетия.
Об армии писать не буду. Нагрузки (не столько штатные, сколько из-за бардака) были серьёзными. Перенёс. Зато когда вернулся из армии и пошёл за справкой для посещения бассейна, врачи студенческой больницы заартачились: «До армии у Вас регистрировались серьёзные функциональные нарушения работы сердца; Вам противопоказаны нагрузки». Я наехал на главврача (апеллируя к тому, что его коллеги признали меня годным к службе на флоте без ограничений и озаботились моим здоровьем исключительно задним числом), выбил справку и больше старался с врачами не общаться (кроме стоматологов, пожалуй).
Оглядываясь, понимаю, что если бы перед армией меня продолжили лечить по полной программе, то залечили бы вусмерть. Не знаю, был ли бы жив сейчас; не сомневаюсь, что хорошую жизнь прожить бы не удалось. Многое из того, что сделало меня мною самим, о чём приятно вспоминать, было, конечно, недопустимо с точки зрения медицины. Смог бы я ловить змей в Средней Азии, соблюдая предписанную диету? Отвечает ли подводная охота нормам нагрузок на сосудистую систему? Выдерживал ли я обоснованные режимы за компьютером все двадцать лет с того времени, как заполучил свой первый ПК?
Иногда появлялись недомогания. В случайных контактах с врачами получал звучные диагнозы. Игнорировал, выработал принцип «ни хрена, прорвёмся!». И болезни куда-то исчезали, отправлялись вслед за хроническим сепсисом. Куда он делся? Не знаю. Последний раз мне делали анализ на стерильность крови без малого тридцать лет назад. Вспомнил о нём, когда писал эту колонку; как допишу, снова забуду.
Я очень ценю рассказ Борхеса «Тлён, Укбар, Orbis tertius». В нём описан мир, где существовать значит восприниматься. Мы живём как раз в таком мире, только не в отношении физической, естественнонаучной действительности, а с точки зрения действительности нашего внутреннего мира. На грани двух действительностей – психической и физической – лежит зона психосоматических феноменов. Поверьте (и вспомните!): более активная психическая действительность может побеждать, перестраивая под себя физиологию и даже, хотя бы иногда, анатомию.
Почему в моей жизни стали накапливаться ситуации, когда принцип «ни хрена, прорвёмся!» перестал срабатывать? Мне стало казаться иногда, что на пятом десятке закончился завод часовой пружины. Пытаешься встать и прорваться, а тут накатывает… Оказывается, высокое давление – такое высокое, что весело наблюдать, как бегают и суетятся врачи, когда его намеряют. Может, просто дала трещину моя вера в способность прорваться.
И снова я направлен в Хороший Институт (естественно, другой) к действительно Хорошему Врачу. К счастью, не с улицы – по весомой просьбе. И снова обследование.
Меня посылают то туда, то сюда. Томография, к примеру, стоит больше месячной зарплаты лаборанта «грязными». Почему? Нужно что ли оправдывать покупку томографа? Нет, он уже себя окупил. Вообще, томографов в городе больше, чем квалифицированных врачей, способных его использовать; почему, неизвестно. Я решительно отвергаю ту версию, что при закупке томографов чиновники зарабатывают на откатах, а выращивание врачей им не интересно. Нельзя же так дурно думать о людях!
Томограф был-таки нужен. У меня три почки (так бывает), и врач допускал, что давление мне разгоняет именно недостаток кровоснабжения третьей, добавочной. Оказалось, все три не виноваты и работают как надо. Зато и врачи, и я сам могли рассматривать детальнейшие трёхмерные реконструкции, идеальные аксиальные и фронтальные «срезы» меня – ещё живого человека! Очень познавательно. Мне б такой томограф для нужд лягушковедения…
На каждом обследовании у меня находят существенные отклонения от нормы (хочу познакомиться с тем, у кого их не найдут). Каждый врач пишет диагнозы, поясняя, чем чреваты найденные отклонения. Ищу в сети, разбираюсь… То чревато инсультом, то – инфарктом, то – циррозом, раком, слабоумием (ой!), импотенцией (ай!), опять инсультом, опять инфарктом… С тяжёлой душей иду к врачу, который меня ведёт, а тот читает и откладывает бумажку за бумажкой.
'Так… Это несущественно…' «Да? А мне сказали…» «Не слушайте». «И я прочёл…» «Не читайте». «Так что, ничего с этим не делать?» «Как хотите. Умрёте Вы не от этого. Можете лечиться, тратить деньги и силы; можете не париться – итог
